ткликнулся Пашков, – что зря. Не сегодня, вчера 
нужно было идти!
Конечно, вчера. Так нет, надеялись на чудо, хотя знали, что Блинков-младший не 
из тех летчиков, с которыми происходят чудеса. Самоуверенный и гордый народ 
летчики, думают, что главные фигуры в Арктике они, а это большая ошибка: 
летчики могут долететь, открыть, застолбить, а завоевать, обжить может только 
полярная пехота… Где же он, Илья, на Колючем или Треугольном? Часа за два до 
Блинкова в избушке кто-то побывал: она еще хранила остатки тепла, ящик с 
консервами наполовину опустошен, и к припаю тянулись полузасыпанные снегом 
следы. Яснее ясного, что приходили сюда за продуктами, значит, живы, но все ли? 
И приходили, конечно, не Анисимов и Белухин, которые, как положено, оставили бы 
записку, а какие-то лопухи, скорее всего из пассажиров. Не оставить записки! Но 
поскольку Илья и Николай на Медвежий не пошли, значит, они либо погибли, либо 
идти не в состоянии… Нет, если бы Николай погиб, кто рассказал бы про избушку 
на Медвежьем? Хотя Анюта могла рассказать, она-то знала… Однако от Колючего или 
Треугольного до Медвежьего восемь километров, кто же рискнул пойти туда в 
поземку? Не от хорошей жизни рискнул, это уж точно… Как бы то ни было, а теперь 
ясно, что люди живы и их явно больше, чем один или двое, потому что останься в 
живых один или двое, зачем им уходить из благоустроенной, с запасами топлива и 
продовольствия избушки? И еще одна ясность: раз приходили за едой, самолет 
скорее всего утонул – на борту были коробки с НЗ, на несколько суток их вполне 
должно было хватить.
Словом, спасибо Косте, теперь мы все-таки знаем, что кто-то жив…
Не Косте, а Мишке, поправил себя Пашков и отметил, что впервые воспоминание о 
Блинкове-младшем не вызывает у него раздражения и насмешки. Черт их поймет, 
этих молодых, то они видят и слышат только то, что им выгодно видеть и слышать, 
то вдруг начинают бога за бороду хватать. Ведь был Мишка из самых примитивных 
извозчиков, а тут взял да и пошел на посадку, на какую рискнул или не рискнул 
бы Костя – большой вопрос… Нет, конечно, рискнул бы, даже думать глупо, но 
краснеть за племянника ему больше не придется, долго еще будут судачить в 
Арктике об этой посадке… Задело Мишку за живое, заиграла в жилах блинковская 
кровь! Теперь, если не попрут из авиации за самовольство, будет хорошим пилотом 
– обстрелянный… Не попрут, Авдеич доложит, как надо, прикроет, грудь у Авдеича 
широкая…
Кузя неожиданно рассмеялся, Пашков вздрогнул.
– Ты чего?
– Идем Уткина выручать, а он обещался из меня размазню сделать. Выручишь?
Пашков хмыкнул. В холодном туалете на Среднем, примитивнейшем строении на три 
очка, Кузя повесил на цепочке ручку от настоящего унитаза – с расчетом на 
человеческое любопытство. Рано или поздно за эту ручку должен был кто-то 
дернуть, и первой жертвой Кузиной изобретательности оказался Уткин: на него 
сверху высыпалось ведро снега с мусором. Разъяренный Уткин бегал по аэропорту в 
поисках Кузи, но до вылета так его и не нашел.
По проливу ползли рваными отрезками от вехи к вехе – наиболее ненавидимый всеми 
водителями способ передвижения. На таком неверном льду совершенно не 
допускается менять режим, переключать передачи, газовать, ибо в случае резких 
переключении возникает динамический удар – дополнительная и опасная нагрузка на 
лед. В прошлогоднем походе, а было это уже в декабре, Кузя провалился здесь 
одной гусеницей и сам себя вытаскивал, как Мюнхгаузен за волосы – заведя трос 
на превращенный в ледовый якорь ропак. И вообще за Кузей числилось множество 
приключений, столько, сколько с иными водителями не случалось за целую жизнь. 
Несколько лет назад Пашков отпустил Кузю на сезон в антарктическую экспедицию, 
и тот в первый же день нашел возможность пережить чрезвычайно острые ощущения. 
Когда «Михаил Сомов» разгружался у Мирного, с ледяного барьера на припай, где 
стояли прицепленные к трактору сани с уникальным научным оборудованием, начала 
сползать многотонная снежная шапка; на борту люди схватились за головы и 
перестали дышать, а Кузя – прыг на трактор и увел сани за полсекунды до 
катастрофы. Научные работники, которые едва ли не остались зимовать без 
приборов, обнимали и благодарили его со слезами на глазах, а он отбивался: 
«Какие к дьяволу приборы, у меня в кабине новые рукавицы лежали!» В другой раз, 
уже на Северной Земле, Кузя с Пашковым шли с купола ледника Вавилова к мысу 
Ватутина и заблудились в «белой мгле»; с двух сторон их искали и никак не могли 
набрести на след, пока Кузя не уговорил Пашкова рискнуть и зажечь факел из 
остатков горючего. Страшно было остаться без всякого обогрева, но именно по 
отблескам зари их и нашли.
«Где Кузя, там и приключение», – ворчал Пашков, но в походы предпочитал ходить 
именно с ним, не из упрямства или прихоти, а потому как знал, что Кузя не 
только веселый трепач, но и классный, отчаянно-смелый механик-водитель. Перед 
всяким выходом на лед, пусть даже на сверхнадежный, Кузя тщательно проверял 
водонепроницаемость машины и систему откачки, замазывал все щели солидолом, 
подсоединял к заднему бамперу трос и заводил его наверх (чтобы в случае чего не 
лезть в воду) и подновлял сзади на кузове нелепую, веселившую полярников 
надпись: «Берегите зеленые насаждения!» – свой опознавательный знак (надписи, 
впрочем, время от времени менялись). В дороге, когда обстановка складывалась 
серьезная, Кузя уходил в себя, остальное время не закрывал рта, развлекая 
седока былями и небылицами, и Пашков искренне сочувствовал Голошубу, который 
вряд ли выжал из Семена что-либо, кроме неопределенного мычания: с Круговым 
идти – говорить разучишься.
* * *
Снежные заряды били в лобовое стекло, видимость временами становилась совсем 
никудышная, и Пашковым овладева