чил Кузю, тогда еще демобилизованного 
несмышленыша, сам Белухин, а лишь бы кого в ученики он не брал: долго 
присматривался, определял, имеется ли у человека любовь к железу, прокатывал на 
всех режимах и лишь потом посвящал в свои тайны. Полярный механик – мастер на 
все руки, он должен уметь делать все: и дизель отремонтировать, и перебрать по 
косточкам вездеход, и нужную деталь выточить, и многое другое, что без него на 
станции никто не сделает. Был Кузя умен, весел и нахален, разыгрывал всех 
подряд, невзирая на чины, но репутацией своей дорожил чрезвычайно и на трассе 
преображался, лучшего напарника и не надо.
Второй вездеход вел тоже классный и известный водитель, но известность эта была 
другого рода. В Арктике новости распространяются с быстротой радиоволн, и Семен 
Крутов, молчун и флегматик, несколько лет назад прославился своим разговором с 
женщиной-бухгалтером, которую прислали летом ревизовать хозяйство станции. 
Сначала она очень боялась одичавших мужчин и запиралась в своей комнате, а 
потом, убедившись, что никто на ее честь не посягает, опросила Семена: «Как же 
вы здесь обходитесь без женщин?» Семен совершенно искренне удивился: «А нам не 
надо, сами стираем, у нас есть стиральная машина». Вся Арктика взвыла в один 
голос, а когда в прошлом году Семен женился, на станцию полетели запросы, какая 
у него жена, с центрифугой или другой марки. Шутки до Семена доходили с трудом, 
но был он чудовищно силен, и остряки шутили, на всякий случай оставляя дверь 
открытой.
Напарником Семена был Петя Голошуб, слесарь-сварщик со Среднего. Он вез с собой 
сварочный агрегат, без которого, как выяснилось из разговора с Блинковым, 
стойку шасси восстановить невозможно. Пашков предполагал оставить Голошуба на 
Медвежьем и, не задерживаясь, идти к Треугольному или Колючему, куда – на месте 
будет виднее.
Впереди показались два поставленных крест-накрест шеста.
– Трещина, – поведал Кузя, сворачивая направо, – вчерась чуть в ней не 
искупался, будь она проклята. К знаку?
Пашков кивнул, и вездеход с ревом вполз на твердую поверхность. Это был совсем 
крохотный островок Безымянный, затерянная в Карском море капля суши, и на ней – 
тригонометрический знак с вырезанной ножом буквой "у", свидетельствовавшей о 
том, что несколько десятилетий назад здесь побывал Урванцев.
Люди вышли из вездеходов, потопали валенками, размялись. На треноге виднелись 
многочисленные следы медвежьих когтей, а внутри, точно на месте астрономических 
наблюдений, лежал камень с металлическим штырем.
– Смотри ты, где мишка отметился, – удивился Голошуб, показывая на глубокую 
зарубку чуть ли не на верху треноги. – Подпись, что ли?
– Семка написал бы «Семен плюс Нюра равняется любовь», а тот медведь был 
неграмотный, – пояснил Кузя.
– Ты у нас больно грамотный, – огрызнулся Крутов, – девкам на материке головы 
морочить.
– Много их у тебя? – поинтересовался Голошуб.
– Мужик что нищий, – уклонился от прямого ответа Кузя, – у всех попросит, авось 
кто-нибудь подаст.
– Дождешься, уволю за моральное разложение, – проворчал Пашков. – Ну, кончай 
перекур, до косы пойдем с промерами, держись от нас, Семен, метрах в двадцати.
Между тем ветер усилился, рваные потоки снежной пыли неслись над поверхностью и 
поднимались все выше. А именно сейчас видимость была до зарезу необходима, 
исчезни она – и пришлось бы возвращаться назад. Впереди лежал самый опасный 
участок трассы, часть пролива с сильным подводным течением, естественной 
границей которого была длинная, намытая морем коса – последний ориентир на пути 
к Медвежьему. От нее следовало идти строго на юго-запад, и даже в том случае, 
если точно выдержать курс не удастся, шансы натолкнуться на один из трех 
островов были очень велики. Но коса была узкая, заснеженная, всего лишь 
сорок-пятьдесят метров, проскочить ее в ночь ничего не стоило, а проскочишь 
мимо – ищи иголку в стоге сена…
Пока водители делали первые промеры, Пашков по ультракоротковолновой рации 
«Гроза» связался с Зубавиным, доложил о том, что подошел к проливу и пока что 
все хорошо. В свою очередь, Зубавин сообщил, что у Блинкова новостей нет, 
греется в избушке и ждет, что на полдороге Пашков сумеет выйти с ним на связь.
Вехи ставили по очереди. Когда работали Пашков и Кузя, Кругов им подсвечивал 
фарами. Двухручечный бур быстро вгрызался в лед, из лунки вырывалась вода, и 
они отступали назад, чтобы не промочить валенки; замерив лунку, устанавливали 
полутораметровый шест и шли дальше. Сначала лед был за двадцать пять 
сантиметров, но постепенно становился все тоньше, иной раз из-под бура 
показывался лед мокрый, недавно образовавшийся и никуда не годный – почти что 
каша. Воткнув здесь вехи крест-накрест, бурили в сторонке, потом еще и еще по 
многу раз, пока не отыскивали лед подходящий, по которому можно было проползти 
отвоеванные у пролива две-три сотни метров. Теперь уже Кругов ехал не по следу, 
проложенному ведущим, а чуть сбоку: одну машину такой лед пропустит, а вторую 
может и не захотеть…
Потом подсвечивал фарами Кузя, а трассу провешивали Кругов и Голошуб. В кабине 
было тепло и уютно, выхлопные газы в нее не попадали, а система обогрева стекол,
 придуманная еще Белухиным, обеспечивала неплохой обзор. Настроение у Пашкова, 
однако, было какое-то смутное. Резкий с изморозью ветер, старые кости 
протестуют выходить на лед, а сколько раз еще придется! Угораздило Илью лететь 
на Средний, вернулся бы на Диксон – и никому никаких проблем…
– К непогоде, Викторыч, – усмехнулся Кузя, – бурчишь чего-то про себя. Может, 
зря сегодня пошли?
– В том-то и дело, – с досадой