предпринимает против картонной крепости, именуемой Антоном, твоя любимая 
Машенька. Плохи твои дела, Зайчик. Впрочем, надейся, ведь надежда – хлеб и вода 
влюбленного: не удовлетворяет, но поддерживает силы.
Как и всякий влюбленный, Зайчик не отличает подлинной опасности от мнимой. Он 
совершенно не видит соперника в Антоне, но зато бешено ревнует Машеньку к Юрику 
и Шурику. В отличие от Антона, который не упускает случая раскрыть Машеньке ее 
сущность, братья-разбойники шумно и весело демонстрируют свою влюбленность. Они 
становятся на колено, подавая Машеньке тарелку супа, дарят ей украденные с 
веранды Льва Ивановича цветы и угощают халвой, изрядный запас которой захватил 
с собой Прыг-скок. Зайчик расстраивается и никак не может понять, что это 
просто озорство, рожденное избытком энергии.

Впрочем, от последнего обстоятельства страдает не только Зайчик. Вечером братья 
загримировались бандитами: надели страшные маски и сделали из полена длинные 
ножи. В таком виде они появились на террасе, где Лев Иванович сочиняет свою 
симфонию, и дико завыли. Профессор от испуга чуть не выскочил из своего халата. 
А несколько дней назад эти черти проделали иголкой в дюжине яиц дырочки, 
вытряхнули все содержимое, залили в скорлупу воду и заклеили воском. Потапыч, 
который с трудом добился у Ракова разрешения сделать редкостную яичницу 
по-флотски, чуть не рехнулся, когда от раскаленной сковороды пошел пар. Он 
долго клялся и божился, что вытряхнет из разбойников душу, и смягчился только 
тогда, когда братья в знак примирения преподнесли ему коробку душистого 
«Золотого руна», которую потом долго и безуспешно искал Игорь Тарасович.
Не избежал общей участи и я. Однажды Мармелад, который вообще-то ко мне 
относится с симпатией, минут десять гонялся за мной, изнемогая от злости. Я 
чудом спасся, забравшись на крышу сарая, и только здесь обнаружил привязанный к 
штанам лоскут красного ситца. Я знал, что Мармелад не выносит красного цвета, и 
без труда догадался, кто устроил мне это удовольствие, поскольку из кустов на 
эту милую сценку смотрели две до чрезвычайности довольные физиономии.
Я решаю, что имею полное право на месть, беру с подоконника Льва Ивановича 
будильник, перевожу стрелку звонка на шесть часов и осторожно ставлю эту мину 
на окно комнаты братьев. Я тихо смеюсь при мысли, что два плута в самое сладкое 
для сна время вскочат как ужаленные.
Начинает рассветать, а мне хорошо, спать не хочется. Из окна археолога 
доносится легкий храп со свистом. Я заглядываю в комнату: Игорь Тарасович 
крепко спит, разметавшись на постели. И снится ему, наверное, что он раскопал 
древнее поселение с мостовыми, даже водопроводом. Весь археологический мир в 
смятении, на остров толпами съезжаются виднейшие светила и авторитеты. Звучит 
разноязычная речь, авторитеты жмут Ладье руки, а он невозмутимо показывает им 
бесценную библиотеку берестяных табличек, груды монет, золотые украшения и 
жемчужину раскопок – статую языческого бога Перуна.. Все кричат «ура», ярко 
светят юпитеры кинохроники, а жалкий, всеми презираемый коллега Брынзин, 
который когда-то так нагло перехватил открытую Ладьей скелетную жилу, прячется 
за чужие спины и буквально зеленеет от зависти.
Игорь Тарасович дергает ногой и вздыхает: наверное, в сон врывается 
реалистическое уточнение. Оно жестокое и обидное: нет бесценной библиотеки, нет 
золотых украшений и нет Перуна. А есть десяток не имеющих научного значения 
костей и насквозь ржавый шлем, который Ладья и Зайчик на днях откопали; 
ничтожный шлем, при виде которого коллега Брынзин лопнул бы от смеха…
Половина шестого, пора будить Ракова. Он ложится спать рано, чтобы на свежую 
голову, не торопясь, изготовить очередной кулинарный шедевр. Вместе с нами за 
стол Раков не садится, охота была ему слушать «охи» и «ахи»! Но мы знаем, что 
занавеска в кухне чуточку раздвинута и через щелочку за нашим поведением 
наблюдают с крайним интересом. Разумеется, никто этого не замечает, но после 
еды Борис мчится на кухню и осыпает повара заслуженными комплиментами. Да, тот 
самый Борис, у которого при виде «лодыря и симулянта» когда-то сжимались кулаки 
и который теперь пользуется каждым случаем, чтобы выразить Ракову свою 
признательность и уважение.
Я прутиком щекочу Ракову румяную щеку. Он просыпается, озабоченно смотрит на 
часы и одевается. Затем, ухмыляясь, кивает на спящего рядом Прыг-скока и уходит 
на кухню. Мне тоже становится смешно: вся коммуна радовалась до слез, когда 
раскрылась эта тайна. Оказывается, дней десять подряд Потапыч чуть свет 
поднимал профессора и Прыг-скока, без которых Глюкоза наотрез отказывалась 
доиться. Особенно бесился Прыг-скок. Он яростно вопил, что это кощунство – 
будить в пять утра заслуженного артиста республики, чтобы он пел какие-то 
дурацкие куплеты шизофреничке-корове. Но Потапыч был неумолим: музыканты 
плелись на скотный двор, и Прыг-скок под аккомпанемент композитора Черемушкина 
дрожащим от бешенства голосом напевал Глюкозе «Чижика». Корова мечтательно 
слушала и легко отдавала молоко. И только в последние дни, когда тайна случайно 
была раскрыта, лауреаты конкурса имени Глюкозы решительно встали на путь 
саботажа. Потапычу пришлось помучиться, но сопротивление упрямой Глюкозы все же 
было сломлено.
Мои размышления прерывает звон будильника. Я вприпрыжку бегу к домику 
братьев-разбойников, чтобы насладиться их проклятьями.
Из окна, потрясая будильником, высовывается Лев Иванович. Моя ликующая 
физиономия лучше всяких слов говорит ему, кто устроил эту гадость. На меня 
обрушивается целый водопад упреков. Лев Иванович долго обманывался на мой счет. 
Он думал, что я солидный молодой человек, уважающий старших, а я оказался 
довольно гнусным шалопаем, который развлекается тем, что не дает спать уставшим 
за день пожилым людям. Подсунув ему под ухо заведенный будильник, я тем самым