решено бросить жребий. Талончик с черепом и скрещенными костями достался мне.
И вот я – суверенный властитель, владетельный князь тишины, полновластный 
хозяин царства ночного безмолвия. Когда я иду – слышны только мои шаги, когда я 
стою, то слышу свое дыхание. Я – часовой, страж спокойствия, «лорд-хранитель 
ночного храпа», как сказал на прощанье Антон.
Удивительная вещь – тишина! Сколько я мечтал о ней, корчась на своей московской 
постели и проклиная каждый звук, проникавший в мою комнату! Я нежно, как имя 
любимой, шептал это слово – тишина, я грезил ею и жаждал ее каждой клеточкой 
своего существа.
Я медленно брожу в ночной тиши и думаю о том, что мечта бывает красивее своего 
воплощения. Мне надоела тишина, она архаична, как телега. К ней невозможно 
привыкнуть, она противоречит здравому смыслу, ибо имеющий уши да слышит! 
Конечно, с нею можно на время мириться, как это вынуждены делать космонавты в 
перерывы сеансов радиосвязи, но жить в глухой тиши человеку двадцатого века 
нельзя. Ему нужны шумы, которые он не устает проклинать. Противоречие, которое 
можно объяснить не логикой, а только чувствами.
Я брожу по лагерю и думаю о том, что мне повезло. Прошло уже двадцать дней, и 
мне было жаль расставаться с каждым из них. Мне здесь хорошо. Я вырос в своих 
глазах и произвожу сам на себя самое благоприятное впечатление. До сих пор я 
умел варить яйца, писать очерки и редактировать рассказы. А теперь я умею 
делать вещи, достойные высокого звания члена коммуны имени Робинзона Крузо. Я 
умею пилить и колоть дрова, таскать из колодца воду, стирать рубашки, носить 
мешки с картошкой и доить корову. Вымыть пол для меня сущий пустяк. Я могу, 
наконец, ловить браконьеров! Я все могу. От меня бы теперь не отвернулась даже 
самая придирчивая невеста на свете: краснощекая молодая колхозница из далекого 
таежного села. И это не удивительно: я – настоящий мужчина, с мозолистыми 
руками и волчьим аппетитом, а не какой-нибудь там заморыш с бледными ушами.
Я на ходу ощупываю свои мускулы и горжусь собой.
В Машенькином окне свет лампы: наша предводительница допоздна что-то пишет. 
Наверное, истории наших болезней. Мне становится весело: я вспоминаю Антона. Он 
уже давно перестал требовать от меня благодарности «за спасение от когтей», и 
злится, когда я затрагиваю эту щекотливую тему. Впрочем, держится Антон хорошо: 
снова начал обмениваться с Машенькой изящными колкостями, хотя до паники боится 
остаться с ней наедине. Ничего, скоро я ему кое-что выскажу! Он у меня еще 
наплачется за эту подлую выходку со Шницелем, которого приучил спать только в 
моей постели. Особенно бесит меня то, что я сам к этому привык и теперь не могу 
заснуть, пока Шницель не юркнет на место.
Машенька выглядывает в окно и шлет мне воздушный поцелуй. У нее усталое лицо, 
но красива она, как рафаэлевская мадонна. Несколько минут мы вполголоса 
беседуем. Машенька искусно переводит разговор на Антона, и я охотно сообщаю ей 
подробности. Из дома напротив высовывается в окно Борис и шипит. Голубоглазый 
ангел, смеясь, скрывается в своей опочивальне и гасит свет: рабочий день 
окончен.
Машенька усвоила оригинальный метод руководства. Она никому ничего не 
приказывает, все атрибуты власти у председателя Бориса, но мы, по общему 
убеждению, пляшем под «докторшину дудку». Когда идет спор и кипят страсти, 
Машенька своим тихим голосом как бы невзначай роняет реплику, и вдруг 
оказывается, что это самое единственное и мудрое решение, которое почему-то не 
пришло в наши головы. Отношение к Машеньке бережное: ее незаметно отстраняют от 
тяжелых работ и всячески оберегают, ей Раков подсовывает самые лакомые кусочки. 
Все уже давно забыли о роли Машеньки в нашем сенсационном превращении из 
курортников в Робинзоны, а если и помнят, то считают это невинной шалостью 
милого дитяти. И никто, пожалуй, кроме Антона, Бориса и Потапыча, не хочет и 
думать о том, что у этого дитяти великолепная голова и стальной характер.
Невдалеке показалась чья-то огромная фигура. Я мгновенно превращаюсь в пружину, 
всматриваюсь и облегченно вздыхаю. Это Зайчик. Он вышел побродить, ему не 
спится, и я один знаю почему. Даже Борису, которого Зайчик безмерно уважает и 
боится, он не открыл свою великую тайну. А во мне, видимо, есть что-то такое, 
что делает из меня несгораемый сейф для чужих секретов. Я определяю это 
«что-то» как врожденное благородство, Антон – как бессловесную тупость 
бетонного столба, которому можно рассказать все что угодно. Я настолько устаю 
от этой роли, что скоро начну соглашаться с Антоном. Но мне жаль Зайчика, 
доброго Геркулеса с доверчивыми глазами ребенка. И я снова слушаю взволнованные 
слова о том, что он любит Машеньку больше всего на свете, что он готов по ее 
первому знаку переплыть озеро, вырвать с корнем любое дерево и сразиться с 
целой сотней браконьеров. Но Машенька не делает этого знака. Она не знает о том,
 как Зайчик ее любит, и, наверное, никогда не узнает. Он боксер, она считает 
его драчуном… к чему ей такой? Но появятся ли у него шансы, если он бросит бокс,
 поступит в институт и станет историком-археологом? Он твердо решил сделать это,
 Игорь Тарасович обещает помочь…
Зайчик нервно крутит какой-то предмет. Это ключ от двери, вернее, бывший ключ, 
а сейчас бесформенная и никому не нужная спираль. Зайчик с огорчением швыряет 
спираль в кусты и, кивнув на прощанье, лезет в окно своей комнаты.
Эх, Зайчик, Зайчик! Ничего у тебя не выйдет… Археологом ты, конечно, будешь и 
институт окончишь, а вот Машеньки тебе не видать как своих ушей.
Неужели ты не чувствуешь, какой опасный у тебя соперник? То есть он будет 
хохотать, если его так назовут, он с улыбкой превосходства заметит, что уже 
трижды срывался с крючка и выработал иммунитет, но это пустое бахвальство. Его 
песенка спета. Я не могу себе представить, что есть на свете хоть один мужчина, 
который может выдержать такую изобретательную и беспощадную осаду, какую