и на отвальную я пошёл только потому, что хотел познакомиться с будущими 
товарищами по экспедиции и полюбоваться спектаклем, который, без сомнения, 
устроит Маша – неужели она упустит случай завербовать новых «лещей»?
Всего приглашённых было семь человек – одни мужчины. Корсаков, крупный 
специалист по остойчивости судов, вместе со своим аспирантом Кутейкиным 
прилетел из Ленинграда, известный химик Баландин – из Москвы; кроме них, за 
столом оказались полярные гидрологи Ерофеев и Кудрейко, Лыков, старший помощник 
Чернышёва, и я. Машу («единственное приятное исключение», как со старомодной 
галантностью выразился Баландин) Чернышёв погнал переодеваться, так как она 
предстала перед гостями в довольно смелой мини-юбке. Гости весело протестовали, 
обзывали Чернышёва эгоистом, но он был неумолим. Чувствовалось, однако, что 
успех жены доставляет ему удовольствие; он жмурился, как сытый кот на солнце, и 
не без ехидства на нас поглядывал: «Швартуйтесь, братцы, к другому причалу, 
этот занят!» А Маша порождала именно греховные мысли; жены моих знакомых, во 
всяком случае, единодушно её клеймили и возмущались вульгарным мужским вкусом – 
лучшего аргумента в пользу критикуемой женщины и выдумать невозможно. К тому же 
она была классной портнихой, красиво себя обшивала и умела играть на 
чувствительных мужских струнах: то выглядела легкомысленной и доступной, то 
вдруг надменной недотрогой, то вроде бы простой и домашней, но с таким взглядом,
 от которого, как посмеивался Чернышёв, «лещ так и пер на крючок». Молва 
приписывала ей самые невероятные похождения, однако все три дочки походили на 
отца, как дождевые капли (что вряд ли можно было счесть для них большой удачей).

Я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Жаль, но в газетных очерках Маше места не 
найдётся; ничего не напишешь и о сюрпризах, которые преподнёс нам Чернышёв. 
Началась наша дружеская встреча с того, что из-за пресловутого натёртого 
паркета мы не без отвращения обули безобразные, в дырах тапочки, которые 
сваливались на каждом шагу. Весь вечер под столом шла возня, так как то один, 
то другой терял свою обувку и, тихо ругаясь, лез её доставать, а Кутейкин, лихо 
заложив ногу на ногу, отлетевшей тапкой чуть не выбил окно. Второй сюрприз был 
куда огорчительнее: среди обилия закусок на столе не оказалось ни вина, ни 
водки, а принесённую Корсаковым бутылку шампанского Чернышёв со словами «Чего 
добро переводить!» сунул в холодильник. Затем хлебосольный хозяин водрузил на 
стол ведёрный жбан клюквенного морса, щедро расставил бутылки с минеральной 
водой и, с наслаждением покосившись на постные лица гостей, проскрипел: «Ну, 
чего будем пить, ребята?»
Лыков подмигнул Кутейкину, Кутейкин подмигнул Лыкову, и оба подмигнули мне. С 
полчаса назад, войдя в подъезд, я услышал звяканье стекла и увидел двух 
склонившихся в тёмном углу забулдыг. Один из них тихо назвал меня по имени, и я 
с невероятным удивлением узнал Лыкова, который делал мне таинственные знаки. 
«Не хочешь, нам больше достанется», – мудро заметил он, продолжая 
злодействовать над бутылкой. Знал, к кому в гости идёт!
– Из чего пить? – поинтересовался Баландин, всем своим видом показывая, что 
ценит хозяйскую шутку и верит, что мистификация вот-вот кончится.
– Маша! – рявкнул Чернышёв так, что мы подпрыгнули на стульях. – Посуду!
– Иду! – послышался голос, и через минуту с нагруженным керамическими чашками 
подносом появилась Маша. Чернышёв одобрительно крякнул, поскольку на сей раз 
«бесовка» надела хотя и туго обтягивающее, но целомудренное длинное платье.
– Ешьте, пейте, дорогие гости, – певуче проговорила Маша, семеня вокруг стола с 
чашками и стараясь не смотреть на мужа, который взглядом пытался пригвоздить её 
к месту (целомудренное платье при ближайшем рассмотрении оказалось с разрезом 
чуть ли не до талии). – Спиртного, извините, не держим, а морс домашний, сама 
клюкву покупала, витамины для мужского организма – первое дело.
Чернышёв молча достал из шкатулки иголку с ниткой, рывком подтащил жену к себе 
и начал быстрыми стёжками зашивать разрез. Маша при этом стояла с лицом 
великомученицы, страдающей за свои убеждения, и доверительно жаловалась 
хохочущим гостям: «Уж такой он у меня строгий, ни людей посмотреть, ни себя 
показать – такой строгий». И метнула быстрый взгляд на Корсакова, для которого, 
по-видимому, и был устроен спектакль.
Теперь пришло самое время представить вам этот важный персонаж моего 
повествования. Я до сих пор знаю о нем совсем немного, но одно совершенна 
точно: везунчик, в сорочке родился. Сорок лет, а доктор наук, крупный 
специалист, да ещё и сложен как атлет – даже много для одного человека. Виктор 
Сергеич – так зовут Корсакова – скорее привлекателен, чем красив. Лицо, пожалуй,
 вырублено крупно и грубовато, но зато так и хочется заглянуть в его глаза, 
которые то и дело вспыхивают, будто за ними скрыта мигающая лампочка, – 
выразительные глаза человека с умом и чувством юмора. И смеётся он хорошо: 
заразительно, с удовольствием отдаваясь смеху, и, что очень важно, одинаково не 
только над своими, но и над чужими остротами. А важным это я считаю потому, что 
так смеётся лишь человек доброжелательный, не упивающийся собственным 
превосходством, порою мнимым. Очень мне понравилось и то, как Корсаков повёл 
себя с Чернышёвым: с одной стороны, достаточно уважительно, а с другой – 
совершенно на равных, ясно показывая, что в экспедиции роль статиста играть не 
собирается. Пока что Корсаков – единственный, с кем бы мне на корабле хотелось 
сблизиться, но лезть в друзья я не умею и форсировать событий не стану.
Чернышёв, который привык быть в центре внимания, уже ревниво относится к 
Корсакову – и не без оснований. Во-первых, всем известно, что не Корсаков 
напросился в экспедицию, а его самого заместитель министра уговорил; во-вторых, 
едва очутившись в Приморске, он тут же стал объектом всевозможных слухов, 
которые распространяются в нашем городе с быстротой цунами и сами по себе