служат показателем того, что человек достоин внимания; и, в-третьих, особенно 
много судачат о романе Корсакова с Марией Чернышёвой. Одни утверждают, что 
роман протекал бурно и к взаимному удовлетворению, а другие – их большинство – 
говорят, что «столичную штучку» постигла крупная неудача. Наиболее 
распространённая версия такая. Чернышёв улетел в Москву на приём к министру, и 
Корсаков, быстро оценивший самобытную прелесть Маши, с ходу повёл атаку на 
крепость, которую счёл слабо защищённой: таскал охапки цветов, конфеты и духи, 
прозрачно намекал на чувства. Но всякий раз Маша оказывалась то в обществе 
детей, то совсем некстати заходила подруга и, черт бы её побрал, надолго 
устраивалась пить чай.
Не знаю, где здесь правда, а где враньё, но, если даже Корсаков и потерпел 
неудачу, это ничуть не роняет его в моих глазах – никто из «лещей» не мог 
достоверно похвастаться Машиной благосклонностью, хотя вели осаду многие. 
Поговаривали, правда, что успеха добился Н., актёр местного драмтеатра, и в 
доказательство приводили здоровый фонарь под глазом, из-за которого было 
сорвано три спектакля. Но сам Н., мой старый знакомый, как-то в сердцах 
выругался: «Типичная зажигалка! Подожжёт, а сама ледяная. Ну её к лешему, зря 
время потратил». О происхождении фонаря, однако, он тактично умолчал.
Нет, всё-таки думаю, что враньё: к выявленным «лещам» Чернышёв относится с 
великодушным презрением, а к Корсакову хотя и скептически («знаем мы этих 
теоретиков!»), но с осторожностью, не наступая на самолюбие.
Рядом с Корсаковым сидел его аспирант Никита Кутейкин, рыжий малый лет двадцати 
семи, в роговых очках, за которыми прятались глаза отменнейшего плута. Говорил 
он мало, но далеко не безобидно: если кто-то высказывал банальнейшую мысль, 
Никита с подчёркнутым уважением смотрел на него, смакуя, повторял и почтительно 
спрашивал что-нибудь вроде: «Это не из древних? Кажется, столь же любопытную 
мысль я встречал у Сенеки». Корсаков от души смеялся и хлопал остряка по плечу. 
Мне он, честно говоря, не очень показался – так, шут-оруженосец при знатном 
рыцаре.
Гидрологи Ерофеев и Кудрейко прилетели в Приморск лишь накануне, ещё не 
акклиматизировались и за столом с трудом удерживали зевоту. Из их отдельных 
реплик я понял, что в прошлом они участвовали в полярных экспедициях и льда во 
всех его разновидностях повидали предостаточно.
Представления о Лыкове я тоже пока что не составил. Невысокий, сутулый и тощий, 
с блеклыми глазами на невыразительном лице, он был похож не на старшего 
помощника известного капитана, а скорее на заурядного бухгалтера, который весь 
день просиживает штаны за накладными, чтобы вечером пофилософствовать у пивного 
ларька. Он отмалчивался, ел и пил за двоих (не в коня корм!), и лишь к самому 
концу я убедился, что он внимательнейшим образом прислушивается к разговору, а 
глаза его пусть и блеклые, но очень даже неглупые. Заметив, что я на него 
смотрю, Лыков пробурчал что-то под нос и набросился на кальмаров с майонезом. 
Одно время я пристрастился определять характер людей по внешним признакам, и 
друзья создали мне славу физиономиста, угадывающего данную личность по глазам, 
жестикуляции, смеху и даже форме ушей. В самом деле, постоянная тренировка 
наблюдательности, как и всякая другая, приводит к некоторым успехам, и 
отдельных людей я угадывал правильно; но столь же часто я ошибался и, в конце 
концов, понял, что не обладаю достаточной проницательностью, чтобы играть в эту 
игру, опасную и для чужих репутаций, и для моей собственной. Однажды я свято 
поверил в одного человека, который безупречно укладывался в рамки моей теории: 
он был очень симпатичен, неизменно весел, дружелюбен и предан товарищам по 
экспедиции; я не мог им нахвалиться и благодарил судьбу, подарившую мне в 
длительном странствии такого друга; спустя полгода он преспокойно оставил 
прежних друзей ради карьеры – правда, очень хорошей. В другой раз из-за своей 
дурацкой классификации я долго избегал общения с человеком, от которого, как 
мне казалось, за версту несло холодом, – теперь я уважаю его едва ли не больше 
всех других. Так что определять человека по внешним признакам – столь же 
рискованное занятие, как судить о книге по её переплёту.
Сделав этот мудрый вывод, я опять начинаю считать слонов. Двадцатый слон, 
могучий исполин с гигантскими бивнями, призывно трубит, и я с безнадёжным 
вздохом открываю глаза – это яростно всхрапнул Баландин. А, всё равно сна ни в 
одном глазу. Лучше припомню отвальную, если так можно назвать прощальный перед 
выходом в море вечер без капли спиртного. Уже потом я узнал, что Чернышёв давно 
стал трезвенником – после одного поучительного происшествия. Но об этом позже.
– Вы меня не пугайте! – вызывающе сказал Баландин. – Слава богу, не первый раз 
в море.
– А какой? – поинтересовался Чернышёв.
– Второй, – весело признался Баландин. – Лет пятнадцать назад я совершил 
путешествие на теплоходе из Одессы в Ялту.
– Ну, тогда, Илья Михалыч, вам сам черт не страшен, – с уважением сказал Никита.

– А какое по прогнозу ожидается волнение моря? – с лёгким беспокойством спросил 
Баландин.
– Пустяки, – успокоил Чернышёв. – В это время года больше двенадцати баллов ни 
разу не было.
– Никита, вы ближе к телефону, – слабым голосом произнёс Баландин. – Будьте 
любезны, уточните, когда по расписанию самолёт на Москву.
Корсаков засмеялся.
– А какой всё-таки прогноз на первые дни, Алексей Архипыч?
– Препаршивый, – сказал Чернышёв. – Ветер три-четыре балла и температура около 
нуля. При такой погоде лёд образуется разве что в холодильнике.