Я с наслаждением улёгся на мягкий диван. После нашей каюты, переоборудованной 
из трюмного помещения, салон, казалось, утопал в восточной роскоши: кресла в 
полотняных чехлах, скатерть на столе, полированный сервант с холодильником, на 
иллюминаторах белые занавески… Живут же люди!
Ерофеева и Кудрейко пришлось извлекать из лаборатории, Ванчурина тоже оторвали 
от работы, и они не скрывали недовольства.
– Больше заседаний, хороших и разных! – саркастически провозгласил Ерофеев. – Я 
бы специальным декретом запретил все собрания в рабочее время. Надолго?
– Потом за горло хватать будете: «Давай погоду!» – предупредил Ванчурин.
– А я люблю заседать, – поведал Чернышёв, с хрустом потягиваясь и зевая. – 
Особливо когда сидишь в задних рядах, в тепле. Сопишь себе в две дырочки, а 
зарплата идёт, накапливается на сберкнижке.
– Никакого заседания не планировалось, – сказал Корсаков. – Просто Алексей 
Архипович пожелал, чтобы при нашем личном разговоре присутствовали все.
– Только для расширения кругозора, – поспешил уточнить Чернышёв.
– Что ж, будем расширять, – кивнул Корсаков. – Не уверен, что это доставит вам 
удовольствие.
– Начало хорошее, – с интересом сказал Чернышёв.
– К делу, – нетерпеливо напомнил Кудрейко. – Много слов.
– Прошу внимания, – потребовал Корсаков. Он прокашлялся, вытер со лба испарину.
 – Время дорого. Ввиду крайней важности разговора прошу отнестись к нему с 
максимальной серьёзностью. Моя точка зрения, с которой вы три дня назад не 
согласились, изменений не претерпела, и вновь излагать её не имеет смысла; 
отмечу только, что в последующие дни нами были допущены столь вопиющие 
нарушения норм Морского регистра, что их нельзя оправдать никакими ссылками на 
экспериментальный характер экспедиции. Сорок тонн льда, плавная качка, без пяти 
минут оверкиль! Со всей ответственностью утверждаю, что лишь счастливое 
стечение обстоятельств позволило судну остаться на плаву. Думаю, что это мнение,
 по крайней мере про себя, разделяют все присутствующие. Между тем капитан 
поставил нас в известность, что в шестнадцать ноль-ноль «Семён Дежнев» выходит 
в штормовое море с целью определения критической точки, ориентир для которой – 
сорок пять тонн. Своим молчанием вы фактически одобрили это решение, не отдавая 
себе отчёта в том, что оно продиктовано чем угодно, кроме здравого смысла!
– А полегче нельзя? – подал голос Ерофеев.
– Нельзя! – отрезал Корсаков. – Хватит отбивать взаимные поклоны и играть в 
дипломатию: я ставлю под сомнение честность намерений капитана Чернышёва и 
заявляю, что им руководят соображения, не имеющие ничего общего с научными!
– Обвинение более чем серьёзное, – тихо сказал Баландин. – Какие же это 
соображения?
– Бери, брат, быка за рога, – посоветовал Чернышёв. – Разоблачай.
– Прежде всего оскорблённое самолюбие! – отчеканил Корсаков. – Все материалы, 
собранные не под его руководством, ничего не стоят – голая теория, пригодная 
лишь для сочинения диссертаций. Отстранённый из-за своего авантюризма от 
главной фазы работы, он ненужной, искусственно подогнанной концовкой хочет 
восстановить свою несостоявшуюся роль руководителя экспедиции. Это раз. 
Непомерное тщеславие: все капитаны, кстати говоря, сплошные индюки и бараны – 
перелистайте протоколы, они пестрят подобными кличками! – только и делают, что 
совершают глупейшие ошибки; мы, его коллеги по экспедиции, на каждом шагу ему 
мешаем – вспомните, как он всем нам предложил покинуть борт! – и лишь он, 
Чернышёв, знает, где скрывается истина: в достижении критической точки. С 
первого же дня нам предлагалось не планомерное изучение стадий обледенения, а 
погоня за пресловутой критической точкой. О том, что судно неминуемо потеряет 
остойчивость, он не задумывался, авось пронесёт. Зато слава, почёт, безумство 
храбрых! Уж не для этого ли взят на борт представитель прессы, ничего но 
понимающий в науке, но, безусловно, мастер создавать сенсации? Итак, непомерное 
тщеславие – это два. И, наконец, самое важное – методы, какими Чернышёв 
осуществляет свою навязчивую идею. Полное пренебрежение чужим мнением, 
индивидуализм, доведённый до крайности! Оглянитесь, ведь все мы – пешки в его 
игре! Мы нужны лишь для того, чтобы теоретически обосновывать его авантюры! 
Неужели вы не видите, что ради эффектного мата он не моргнув глазом готов нами 
пожертвовать? Почему вы молчите, хотя об этом в открытую говорят простые 
матросы? Где ваша научная добросовестность, ваше самолюбие, чёрт возьми?
Корсаков перевёл дух и залпом выпил стакан воды.
Потом, размышляя о впечатлении, которое Корсаков на нас произвёл, я лишний раз 
понял разницу между логикой и красноречием: если первая воздействует на разум, 
то второе – на чувства; логика призвана убедить, красноречие – взбудоражить, 
разжечь слушателей, внушить им то, что угодно оратору. Что касается меня, то 
своей цели Корсаков добился – не зря я восхищался его умением говорить. Я был 
настолько ошеломлён, что поначалу и не сообразил, что большую часть ударов он 
наносил ниже пояса. А тогда, дай мне слово, я беспомощно провякал бы 
какую-нибудь чушь в своё оправдание и обиженно умолк.
Оглушённые, все молча смотрели на Корсакова. Опытный словесный боец, он 
выдержал долгую паузу без опасений, что контроль над аудиторией будет 
перехвачен. И продолжил нарочито спокойным, лишённым всякой патетики голосом, 
как бы подчёркивая полную ясность и решенность дела.
– Итак, предлагаю проинформировать руководство об окончании экспедиции и 
возвратиться в Вознесенскую, – сказал он и неожиданно улыбнулся. – А там, в 
неофициальной обстановке, сбросим с себя груз воспоминаний и простим друг другу 
накопившиеся грехи. Тем более, – пошутил он, – что приближается масленица, и 
даже Алексей Архипович позволит себе забыть про сухой закон. Кто за, кто против,