– Чернышёв убеждён, что опасность нельзя изучать, будучи в безопасности.
– Согласен, – кивнул Корсаков, – в разумных пределах риск необходим. Но когда 
он превращается в самоцель – это уже не наука, а азартная карточная игра. 
«Двадцать два – и ваших нет!» – как сказал один матрос, приходивший ко мне 
жаловаться на самоуправство капитана. Если бы двадцать два! Чернышёв не глядя 
набирает столько карт, что это уже не просто азарт, а безумие! Слышал, слышал 
его разглагольствования про земную атмосферу, из которой пора вырваться, про 
космос и прочее… Громкие и пустые слова! С такими крыльями, которые он нам 
хочет навязать, мы высоко поднимемся – и стремглав устремимся в воду. Весь этот 
перебор от научной некомпетентности, от неуёмного стремления самоутвердиться, 
доказать учёным, что без него они нули, доказать любой, даже самой высокой 
ценой! Но я эту цену платить не намерен. Если ему нужна посмертная слава, то я 
склонен дорожить обыкновенной жизнью. Уверяю вас, и близким и науке я более 
полезен… все мы, – поправился он, – в своих телесных оболочках, нежели в виде 
обглоданных рыбами трупов. Он одержимый, Паша, его необходимо обуздать, пока не 
поздно!
Корсаков курил одну сигарету за другой. Я тоже с трудом сохранял спокойствие, я 
вдруг понял, в чём причина сотрясавших экспедицию столкновений. Любовь 
Григорьевна – умная женщина, но на сей раз она ошиблась: Зина – досадный эпизод,
 и только, плевать Корсакову на глупую девчонку, экспедиция ему опостылела 
потому, что он до смерти боится!
– И это можете сделать вы! – продолжал Корсаков. – Ерофеев и Кудрейко 
заворожены, их тянет к Чернышёву, как людей, стоящих на краю пропасти, тянет 
вниз. Не умея удовлетвориться достигнутым, они рвутся за жар-птицей: ещё, ещё 
сантиметр, а там – бездна! С Баландиным тоже говорить бесполезно: он упоён 
своими успехами и голоса разума не услышит. Вы – другое дело. Ваш трезвый ум, 
рассудочность, самообладание, которое вы проявили во вчерашнем происшествии 
(грубая лесть: когда Птаха и Воротилин сняли меня со шлюпбалки, я от страха 
целый час заикался), вообще ваши личные качества сделали вас авторитетным 
членом экспедиции. Это даёт вам право поставить в известность о самодурстве 
Чернышёва начальника управления. И вы должны, вы обязаны это сделать!
– Во-первых, – сказал я, – такой радиограммы Лесота у меня не примет…
– Информации он у вас принимает, – перебил Корсаков. – Вы завуалируйте, мы 
текст придумаем вместе!
– Во-вторых, – продолжил я, – мне вовсе не хочется Чернышёва обуздывать. Я тоже 
бываю не в восторге от его личности, но я ему верю. Сожалею, Виктор Сергеич, но 
мы говорим на разных языках.
– Понятно. – Корсаков мгновенно остыл, будто принял холодный душ. Усмехнулся. – 
Я и забыл, что наши интересы противоположны, в погоне за сенсацией журналист 
готов продать свою бессмертную душу… А ведь насколько я знаю Колю Матвеева, 
ваша позиция может показаться ему не совсем разумной, не государственной, что 
ли. Как бы вам не допустить ошибки, Павел Георгиевич, ведь жалеть будете.
Коля, Николай Николаевич Матвеев – мой главный редактор. Кажется, я скверный 
ходатай не только по чужим, но и по своим делам.
– С какой стороны посмотреть, Виктор Сергеич, – сказал я. – Случалось, я 
поступал с пользой для себя – и это не приносило мне радости; поступал 
опрометчиво – и испытывал удовлетворение. Кто знает, может быть, самое 
интересное и единственно разумное, что мы делаем в своей жизни, – это глупости. 
Извините, я мокрый как мышь, переоденусь.
Дрожа от слабости, я стянул сырую рубашку и надел свежую. Тут в коридоре 
послышались шаги, и в каюту вошли Чернышёв и Лыков.
– Накурено, – Лыков осуждающе посмотрел на Корсакова. – Тут и здоровому дышать 
нечем.
– Виноват! – спохватился Корсаков, гася сигарету. Чернышёв потянул носом.
– Коньяк, – определил он. – Нехорошо, Виктор Сергеич, как же так, ай-ай-ай. Что 
люди подумают?
– Вас волнует общественное мнение? – насмешливо спросил Корсаков.
– Вы даже себе не представляете, как волнует, – доверительно ответил Чернышёв.
 – Особенно мнение руководства. Узнает, что мой зам коньяком балуется, по 
головке не погладит, за такое на вид можно схлопотать, а то и выговор с 
занесением. У меня их и так… не помнишь сколько, Антоныч?
– Сто шестнадцать, – бесстрастно сказал Лыков.
– Вот видите! Уж никак не ожидал, что вы меня подведёте, – Чернышёв тревожно 
посмотрел на Корсакова. – Закусили хоть?
– Прошу вас зайти ко мне, Алексей Архипович, – сдерживаясь, сказал Корсаков.
– С удовольствием! – воскликнул Чернышёв. – А то здесь накурено, как в 
шашлычной. Антоныч, Виктор Сергеич на чай приглашает, зови всех, пока он не 
передумал.
– В наших общих интересах встретиться наедине, – с намёком сказал Корсаков.
– Ребята могут подумать, что у нас тайны мадридского двора, – возразил Чернышёв.
 – Собирайся, Паша, в салоне и кубатура побольше, и не так сыро. Вы не против, 
Виктор Сергеич, коечника на диван пустить? А Никита здесь переночует.
– Пожалуйста, – без всякого энтузиазма согласился Корсаков.
– Вот и отлично. – Преодолев моё слабое сопротивление, Чернышёв стащил меня с 
койки и заботливо укутал одеялом. – Портфель, чемодан… чего ещё брать, Паша? – 
Он распахнул дверь. – Расступись, парод, пугало идёт!
Рая, которая шла навстречу, прыснула.
– Не узнала, богатым будете, Павел Георгич! Похудели…
– Брысь, босоногая! – рыкнул Чернышёв, подталкивая меня вверх по трапу и вводя 
в салон. – Никита, задрай иллюминаторы, подушку, одеяло на диван!