она повысила голос, – тоже стыдно, а почему? До того доухаживался, что с битой 
мордой ходит – ручка у Зинаиды тяжёлая, по сто вёдер девка на скотном дворе 
таскала! Вот ему и приспичило домой, здесь он ноль без палочки, а там большой 
человек, ко всякому начальству вхож… – Она вдруг взглянула на меня с наивной 
надеждой, с жаром проговорила: – Примири их, Паша, придумай что-нибудь!
Подбородок её задрожал, глаза вспыхнули, она схватила мою руку, крепко, 
по-мужски сжала.
– Забудь, что Алёша тебя обижал, придумай! Подольстись, пообещай артисту, что 
напишешь о нем хорошо, с портретом… Ну а если ему невтерпёж, намекни, пусть ко 
мне придёт, сволочь такая!
В дверь постучали.
– Я потом ещё молочка принесу, – отпуская мою руку, заторопилась уходить Любовь 
Григорьевна. – Как пропотеешь, смени рубашку, а сырую брось, я постираю. В 
дверях стоял Корсаков.
Голова у меня шла кругом, меньше всего на свете я ожидал этого визита.
– Заболели? – участливо спросил Корсаков. – Никита за машинку уселся, протоколы 
перепечатывает, вот я и сбежал.
– Вы словно оправдываетесь, что впервые зашли в гости, – по возможности 
приветливее сказал я. – Располагайтесь, пожалуйста.
– Тесновато у вас, – присаживаясь и оглядывая каюту, сказал Корсаков. – А в том,
 что я навязал своё общество, виноваты сами, поскольку перестали уделять мне 
внимание, хотя, о чём я имел удовольствие говорить, вы мне симпатичны.
Я невольно улыбнулся.
– Мой главный тут же, не сходя с места, здорово бы вас отредактировал. Не 
огорчайтесь: он у самого Толстого половину «что» и «который» повычеркивал бы.
– «Что такое телеграфный столб? Отредактированная ёлка!» – засмеялся Корсаков.
 – Не беда, всех нас редактируют. Так уж сложена жизнь, что каждый, достигший 
определённого уровня, подгоняет других под свой стиль: вас – редактор, меня – 
Чернышёв. Начальство всегда право, потому что у него – сила.
– Посмотрим, будете ли вы это говорить, когда станете директором института.
– Вполне возможно, что не буду, – охотно согласился Корсаков. – Отношение к 
жизни определяется ступенькой, на которой стоишь, и степенью удовлетворения, 
которое от своего положения получаешь.
– Убеждён, что вы пока что не удовлетворены, – сказал я и, памятуя наказ Любови 
Григорьевны, подхалимски добавил: – Но мне почему-то кажется, что пройдёт 
немного времени – и к своему положению вы не будете иметь никаких претензий.
– Ошибаетесь, – весело возразил Корсаков. – Постоянная неудовлетворённость – 
движущий стимул, Паша, как только человек становится полностью и всем доволен, 
его нужно немедленно освобождать от занимаемой должности.
Так, я для Корсакова стал Пашей, большая, можно сказать, огромная честь. К чему 
это? Ба, уж не выпил ли он?
– Не беспокойтесь, самую малость, – уловив мой взгляд, признался он. – Но всё 
равно капитан мог бы лишить меня премиальных, если бы это от него зависело. К 
величайшему сожалению, от него зависят другие, неизмеримо более важные вещи. Не 
стану лукавить, именно об этом я хочу с вами поговорить. Если, конечно, я вас 
не утомил.
– Нисколько.
Корсаков уселся поудобнее, закурил и задумался. Я молча смотрел на него, 
предчувствуя тяжёлый разговор и гадая, что творится на душе этого до сих пор 
непонятного мне человека. Верный своей привычке, он был щегольски одет, чисто 
выбрит и подтянут, властность и уверенность в себе его не покинули, но нечто 
появилось на его лице постороннее… Припухлость на щеке? Да, и с синевой, Зина, 
видимо, приложилась не очень деликатно… Нет, не в этом дело, а в общем, что ли, 
выражении, какое бывает у человека, когда ему не даёт покоя подспудная мысль. А 
ведь таким я Корсакова уже видел! Сработала память: когда Чернышёв известил нас,
 что перевернулся японский траулер, потом на разборе, когда нас положило на 
борт, и совсем недавно – в плавную качку…
Это было лицо волевого, превосходно умеющего держать себя в руках, но очень 
взволнованного человека. Взволнованного – это как минимум: может быть, вернее 
было бы сказать – напуганного.
– Помните нашу беседу в начале плавания, которую Чернышёв довольно-таки 
бесцеремонно нарушил? – наконец спросил он.
– Помню.
– Мы тогда, кажется, сошлись во мнениях. Ну, груб он – бог с ним, недостаток не 
самый крупный, да и не располагает рыбацкая работа к изящной словесности; куда 
губительнее его стремление самоутверждаться за счёт других. Я предположил это 
полтора месяца назад и, увы, не ошибся. Вы поймите, Паша, дороги у нас слишком 
разные, и делить с ним мне нечего, и если я вновь заговорил об этом, то лишь 
потому, что вы, я, все мы оказались во власти одержимого маньяка!
Одержимого! – гася окурок и тут же вытаскивая новую сигарету, с силой повторил 
он. – Я не новичок в науке и знаю цену собранному нами материалу. Её не 
измеришь никаким прейскурантом! То, что мы сделали, поможет десяткам судов 
спастись от обледенения – поверьте, это не гадание на кофейной гуще, это 
осознанный научный факт. Нам оставалось лишь в спокойной обстановке ещё раз 
проанализировать данные и выработать чёткие рекомендации. Но Чернышёва это 
решительно не устроило. Как по-вашему, почему?
Корсаков сделал паузу, хотя вовсе не ждал ответа – он был у него на языке. Но 
мне надоело оставаться пассивным слушателем.
– Откровенно?
– Конечно, – пытливо глядя на меня, ответил Корсаков.