четыре года воспитывают кому не лень. Да я из их «спасибо!» белых тапочек не 
сошью! На кой хрен я должен тонуть ради незнакомых людей, которых и не увижу 
никогда? Где есть такой закон, покажи!
– Такого закона нет, – сказал я. – Здесь каждый решает за себя, как несколько 
дней назад матрос Перышкин, который вызвался заменить Дуганова.
– Совсем другое дело, – смягчился польщённый Перышкин, – тоже мне сравнил… 
Своей жизни я хозяин, усёк? Не желаю, чтоб мне приказывали, где и когда я 
должен отдавать концы!
– Вот и шёл бы в управдомы, – ухмыльнулся Воротилин. – Зря на него время 
тратите, Павел Георгич.
– А куда ещё Георгичу его девать? – съязвил Перышкин. – Каждому своё: одному 
кайлом махать, другому авторучкой.
Шутка мне не понравилась, впрочем, Перышкин тоже. Ему, как и всем другим 
матросам, доставалась здорово, он сильно похудел, перестал бриться, взгляд его 
стал дерзким и злым. К сожалению, изменился к худшему он не только внешне, и 
немалая доля вины за это лежала на мне: именно я, обуреваемый профессиональным 
восторгом, поспешил передать звонкую информацию о самоотверженном поступке двух 
матросов «Семена Дежнева». Информация прозвучала по «Маяку», Перышкин задрал 
нос и стал смотреть на окружающих с этаким насмешливым намёком: «Кишка у вас, 
ребята, тонка, прыгал на „Байкал“ всё-таки я, а не вы». То, что вместе с ним, и,
 как выяснилось, не в первый раз, прыгал Воротилин, Перышкин как-то забыл; 
Воротилин, который не придавал тому эпизоду никакого значения и не вспоминал о 
нем остался в тени, и само собой получилось, что главную роль в спасении 
«Байкала» сыграл Федор Перышкин.
– Ты и кайлом не очень-то размахался, – беззлобно сказал Воротилин. – В полную 
силу только над борщом работаешь да Райке голову дуришь. Смотри, схлопочешь от 
Гриши.
– Очень я его испугался, – Перышкин фыркнул. – Нужна мне его Райка.
– Схлопочешь, – неодобрительно повторив Воротилин, – и не только за Раису, 
вообще. Вы скажите ему, Павел Георгиевич, язык он распустил. Плохая примета – 
болтать перед делом, ЧП накличешь.
– Верно, Георгич, что хромого черта на берег списывают? – с вызовом спросил 
Перышкин.
– Откуда ты взял?
– Люди говорят, – уклонился Перышкин. – За амбицию. Начальство само кончать 
предложило, а он выслуживается.
– А Кудрейко говорит, что самые важные данные за последние дни получили, – 
возразил Воротилин.
– Какие такие данные? – окрысился Перышкин. – Тебе-то они на кой нужны, что ты 
в них понимаешь?
– Кому надо, тот и понимает.
– За что я люблю Филю, так это за интеллект! – восхитился Перышкин. – Для кого 
хошь голыми руками каштаны из огня вытащит.
– Не кипятись, – примирительно сказал Воротилин. – Скоро домой пойдём, в отпуск.
 Приедешь ко мне, поохотимся.
– Так списывают, Георгич? – не обращая внимания на Воротилина, настаивал 
Перышкин.
– Скорее тебя спишут, – оскорбился Воротилин. – За сплетни.
– Марш отсюда, сачки! – С кастрюлькой, покрытой полотенцем, вошла Любовь 
Григорьевна. – Вас Птаха по всему пароходу ищет.
Выставив их из каюты, Любовь Григорьевна сняла с меня газеты с горчичниками и 
налила в кружку горячего молока.
– Лучше бы, конечно, от бешеной коровки, да сухой закон, – посочувствовала она.
 – Пей и закройся хорошенько, меду там две столовых ложки, пропотеешь.
– Федя меня и так в пот вогнал.
– Чего он к тебе шляется? – с недовольством спросила Любовь Григорьевна. – 
Напрасно его балуешь, на весь мир расхвалил. Пустоцвет он и шатун, я его от 
девочек отвадила, так он, сопляк, ко мне стучится! Филю бы не испортил, Филя у 
нас образцово-показательный, – она мечтательно улыбнулась, тряхнула серьгами. – 
Эх, была бы я лет на пятнадцать помоложе… Ты, Паша, укройся получше, есть 
долгий разговор.
Она села, глубоко вздохнула и беспокойно на меня посмотрела.
– Что-то на душе муторно, сон видела нехороший, – сказала она, покусывая губы.
 – Ну, это тебе не интересно – бабий сон, а если у меня предчувствие? Слух, 
Паша, по пароходу идёт, будто Алексей наступил вашему Корсакову на хвост и 
оттого будут большие неприятности. Есть в этом правда или нет? Ты смелее говори,
 что ко мне попало, то пропало.
Я рассказал, что знал Любовь Григорьевна слушала, кивала.
– Быть неприятностям, – решила она. – Сожрёт он Алексея, как сливу, и косточку 
выплюнет.
– А не подавится?
Она покачала головой.
– Если б Алёша добро так умел наживать, как врагов… Покачнётся – много 
охотников отыщется, чтоб подтолкнуть буксир подметать или бумаги скалывать…
– Дипломат он неважный, – сказал я. – Мог бы преспокойно закончить экспедицию, 
распрощаться с Корсаковым и набирать лёд в своё удовольствие.
– Какой он дипломат! – разволновалась Любовь Григорьевна. – Моряк он. Ты 
говоришь – закончить, распрощаться… Так бы оно и было, если б не «Байкал». Я-то 
знаю, от «Байкала» он обезумел, вспомнил, зачем в экспедицию вышел – стыдно 
стало людям в глаза смотреть, вот и потерял осторожность. А этому артисту, –