сделаю, чтобы добиться их благосклонности, ибо понимаю, что буду до крайности 
глуп и смешон. Прошу поверить на слово, что дело обстоит именно так. Они 
экстерном кончают десятилетку, Люба просила им помочь. И если Рая внимательна и 
усидчива, то Зина… Не нравится мне эта история, Паша, связался черт с 
младенцем… Я не ханжа, однако, на мой взгляд, наши понятия о «нашей женщине» 
должны неизбежно меняться; помню, для меня, подростка, двадцатидвухлетняя 
женщина казалось старухой, теперь же я не могу относиться к ней иначе как к 
дочери. Зато женщина, которая по возрасту годится в бабушки, часто полна для 
меня привлекательности, она – ровня. Не хочешь быть смешон, ищи ровню. – Он 
густо покраснел. – Надеюсь, вы не думаете, что я… что мы с Любой… Словом, вы не 
придаёте слишком серьёзного значения тому, что… как бы получше выразиться…
– Конечно, не придаю, – великодушно помог я. – Так сохранит Корсаков 
достоинство, как считаете?
– Хитрый вы, Паша, – улыбнулся Баландин, – ловко переключаетесь… На этот вопрос 
ответить не берусь.
– А всё-таки? – настаивал я. – Согласитесь, он ведёт себя безупречно: в 
разборах принимает самое деятельное участие, будто ничего не произошло, перед 
Чернышёвым извинился, Зину на чай не приглашает…
– А почему не приглашает, не знаете? – проворчал Баландин. – Вы наивны, друг 
мой, ему больше ничего не остаётся делать. Капитан Сильвер тоже повёл себя 
безупречно, когда вернулся к исполнению обязанностей корабельного повара.
– Вот так сравнение! —рассмеялся я. – Не хватает только, чтобы Корсаков, как 
Сильвер, ночью проломил перегородку и сбежал… ну не с мешочком гиней, а с 
чемоданом протоколов. Нет, серьёзно, Илья Михалыч, вы сами учили меня 
снисходительности к мелким недостаткам.
– Дайте-ка термометр. – Баландин озабоченно присвистнул. – Тридцать восемь и 
две десятых, имеете полное право валяться на койке, капризничать и задавать 
трудные вопросы… Снисходительность… Когда вам, как мне, стукнет шестьдесят…
– Шестьдесят?! – ошеломлённо воскликнул я.
– Спорт, друг мой, ежедневная зарядка, водные процедуры, бег трусцой и лыжи! 
Когда вам стукнет шестьдесят и страсти перестанут с прежней силой надувать ваш 
парус, вы поймёте великую мудрость Анатоля Франса: «Дайте людям в судьи Иронию 
и Сострадание»; тогда вы возвыситесь над будничной серостью, начнёте обозревать 
мир с олимпийской высоты и вам, быть может, откроются новые истины. Вы поймёте, 
что слабость бывает человечнее цельности, что настоящий друг тот, кто прощает 
вам вашу удачу, вы сами научитесь многое прощать и не причинять боли, и 
единственное, к чему останетесь непримиримым, – это к подлости во всех её 
разновидностях. Сие длинное и нудное рассуждение, которому вы нетерпеливо 
внимаете, я привожу потому, что хочу уберечь вас от разочарований. Очень 
похвально видеть человека в наилучшем свете, но нельзя с этой заданной целью 
смотреть на него через розовые очки… Отдыхайте, бегу докладывать. Кстати, к 
вашему сведению, есть такой морской сигнал: «Имею на борту больного!»
– … симулянта, – проворчал я. – Бросьте, Илья Михалыч!
Первым явился выразить своё сочувствие Чернышёв. В образных выражениях, которые 
я не берусь повторить, он проанализировал мою сущность, сообщил, что за мою 
самодеятельность Лыков и Птаха лишены двадцати пяти процентов премиальных, и, 
смягчившись при виде моего огорчения, ласково обозвал меня «беззубым бараном» – 
в его лексиконе, насколько я помнил, такого барана ещё не было. Отныне выходить 
на палубу в открытом море мне разрешалось только в сопровождении четырех самых 
здоровых матросов, на поводке из манильского троса диаметром в два дюйма. 
Впрочем, Чернышёв выразил надежду, что я так перетрусил, что и без 
предупреждений не высуну носа из помещения, ибо, по его наблюдениям, человек, 
поднятый волной и едва не вышвырнутый за борт, отныне испытывает к морю 
подсознательное недоверие, которое было бы ещё сильнее, если бы я не успел 
ухватиться за стойку шлюпбалки и пошёл на дно, к превеликой радости окрестных 
рыб.
Выпалив все это скороговоркой, Чернышёв удалился, уступив место консилиуму в 
составе Лыкова, Баландина и Любови Григорьевны. Консилиум определил у меня 
бронхит, осложнённый, по особому мнению Лыкова, умственной недостаточностью, и 
приговорил пить горячее молоко с мёдом, дважды в сутки ставить горчичники, есть 
манную кашу и не трепыхаться. На прощание Лыков пробурчал, что для прочистки 
мозгов не помешала бы ведёрная клизма с морской водой, но из-за отсутствия 
процедурного кабинета пообещал доставить её по возвращении.
Пока я, облепленный горчичниками, проклинал свою жалкую участь, вокруг кипели 
страсти. Ерофеев и Кудрейко, заскочившие проведать больного, рассказали, что 
многие на «Дежневе» взбудоражены вчерашней плавной качкой и намерением капитала 
пойти на сорок пять тонн. Об этом повсюду судачат, разбившись на группки, 
кто-то вроде бы сунулся к Чернышёву заверять завещаете, но это скорее всего 
трёп, а точно известно лишь то, что большое, размером с простыню, донесение 
начальнику управления написал Корсаков, но Лесота его, не принял. Об этом 
Корсаков поставил всех в известность за завтраком, в присутствии Чернышёва, 
который повздыхал, что антенна до сих пор не восстановлена, и обещал при первой 
же возможности ту жалобу передать. От слова «жалоба» Корсакова передёрнуло, но 
он смолчал, и завтрак закончился без перебранки. Однако в столовой команды 
Перышкин в открытую прохаживается по адресу капитана и требует по старому 
морскому обычаю предъявить ему претензию, «пока нас всех не утопили, как слепых 
котят «.
– Точно, как слепых котят! – подтвердил Перышкин, явившийся с Воротилиным по 
моему приглашению. – «Во имя будущего! Все моряки вам спасибо скажут!» – 
передразнил он кого-то. – Только не заливай мне, Георгич, меня уже двадцать