– Обязательно сейчас отвечать?
– Мы с тобой, – с горечью сказала Инна, – два стареющих дурака. Будь здоров, 
береги себя.
Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.
Едва я оделся и умылся, как пришёл Баландин.
– Ну и видик у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом 
красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой – яблочный! 
Прекрасная фея принесла?
Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.
– Угощайтесь, Илья Михалыч.
Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы: 
каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях. 
Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от 
времени пробуждается, чтобы проделать «восемьдесят тысяч вёрст вокруг самого 
себя». Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям минувших 
суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло давно забытым 
Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.
– Спасибо, не откажусь. – Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и 
удовлетворённо проурчал: – Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого 
чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я делаю 
перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой. Можно ещё 
малюсенький кусочек?
– Сколько хотите.
Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на её пироги к нам сбегалась 
орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку – заржавела, наверное.
– Паша, – Баландин всё-таки не выдержал, – в столовой команды знают все. Верно, 
что эта прекрасная фея ваша супруга?
– Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.
– И я его снимаю! – воскликнул Баландин. – В знак благодарности за пирог 
докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок слегка 
поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышёв заупрямился – 
начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит – и выволок нас заседать в море.
– Как подбить итоги? – поразился я. – Ведь мы до конца февраля…
– Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по 
междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию сворачивать 
экспедицию.
– Но почему?
– Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.
– И Чернышёв согласился?
– С чрезвычайной охотой.
– А вы?.. А Митя и Алесь?
– Что касается меня… – Баландин пожевал губами, как-то поскучнел. – Мне чуточку 
надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лёд, как со всех ног 
мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается – не замечали? 
Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете ли, давно отвык 
быть пешкой в чужой игре, мне это, – Баландин усмехнулся, – вроде бы и не по 
чину. Зато вы – на коне! Я так и вижу газетную полосу с броским заголовком: «За 
миг до оверкиля»… Паша, я не могу забыть этого молодого капитана, почти что 
юношу; когда он пришёл к нам завтракать, Чернышёв сказал: «А у тебя, Васек, 
волосы того… обледенели». Таких юных седых стариков я видел только на фронте.
Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: «Научный состав просят 
собраться в салоне».
– Такой славный мальчик, а страдает «комплексом Отелло», – Баландин улыбнулся,
 – из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский с его нечеловеческим гением 
здесь не разобрался бы. Пойдёмте?
– Милости прошу к нашему шалашу!
Корсаков встречал нас, как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой 
скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте – я даже не поверил своим 
глазам – в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла запретная 
бутылка коньяка.
– Настоящий банкет! – Чернышёв потирал руки. – Разгул! Конфеты-то какие, уж не 
с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят… – он зажмурил глаза, – 
больше геометрии.
– Намёк понят и принят к сведению, – заулыбался Корсаков. – А эти всё-таки для 
нас, подсластить горечь расставания.
– Именно, именно горечь! – подхватил Чернышёв. – Но зато ведь хорошо поработали,
 правда, Виктор Сергеич? Пусть кинет в меня камень, кто скажет, что плохо! Но 
как хорошо сказано – горечь… Будто что-то от себя отрываешь, правда, Паша?
Чернышёв успел переодеться, на нём был растерзанный пиджак, в котором он 
спускался в машину, на ногах неизменные шлёпанцы, а в глазах – тысяча чертей. Я 
не верил ни единому его слову. Напрягся и Корсаков.
– По-моему, неплохо, – сдержанно сказал он. – Никита, нашу с тобой заварку 
Алексей Архипович всё равно забракует, доставай кофе – и не скупись!
Крупный, благоуханный, в роскошной бархатной куртке, в каких ходят именитые 
актёры, Корсаков был удивительно хорош собой. «Красив, собака, – с завистью 
подумал я, – и не такие, как Зинка, могут ошалеть».
Все хохотали, и громче всех Корсаков. Проклиная свою идиотскую привычку, я 
извинился.
– Что я говорил? – торжествовал Чернышёв. – Представляете, Виктор Сергеич, если 
он в глаза правду-матку режет, что же тогда про нас с вами в газету тиснет?