застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.
«Байкал» медленно выпрямлялся – призрак оживал!
Чернышёв подскочил к Дуганову, ухватился за шпаги штурвала.
– Руль прямо! – бешено заорал он.
Треск, грохот – и, сбитый с ног неведомой силой, я пребольно ударился о штурвал.
 В солёном рту появилось что-то постороннее, прокушенным языком я нащупал дыру 
в верхней челюсти и с кашлем выплюнул два зуба.
– До свадьбы заживёт! – Чернышёв помог мне подняться, на его глазах были слезы.
 – А ты говоришь – оверкиль!
Не чувствуя боли, я бросился к двери.
Прижавшись друг к другу, будто обнявшись, покачивались на волне ПРС «Байкал» и 
СРТ «Семён Дежнев».
Сгоряча я многого не заметил и не понял. Я не видел, например, что Воротилин с 
Перышкиным подтягивали и заводили швартовые концы не в одиночку (да и вряд ли 
они справилась бы своими силами), а с помощью капитана, боцмана и двух матросов 
«Байкала». Не знал я и того, что та самая волна, накрывшая «Байкал», очень ему 
помогла: смыла часть льда с верхних конструкций. Это и многое другое стало 
известно потом, на разборе.
Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасённое судно в порядок: 
ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны, 
окалывали лёд. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплёлся в каюту.

Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали, потому 
что были в неведении и ужасно волновались. Опустошённый, я прополоскал разбитый 
рот, с отвращением взглянул в зеркало на своё распухшее лицо и с трудом 
забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали язык осколки выбитых зубов, 
отсутствие которых, безусловно, очень украсит мою улыбку.
Разгорячённые, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на «Байкале», и 
теперь их распирало от впечатлений.
Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в тёмную 
пропасть, неестественный, похожий на мёртвого кита корабль и слезы на глазах 
Чернышёва.
– А я ему ответил, – громко сказал Баландин, – что бывают такие ситуации, когда 
спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно 
безрассудство!
Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чём я подумал, было то, 
что остойчивость и жизнь «Байкалу» вернул именно безумный манёвр Чернышёва.



Чернышёв в своём репертуаре

Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый 
призыв: «Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу…» 
Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает куда 
сейчас повезут. Не продрав как следуем глаза, я привычно сбросил ноги, соскочил 
вниз – и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я был хорош – в 
майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной, битой физиономией.
– Нашли место и время, – незнакомым голосом прошепелявил я, сдирая с койки 
Баландина одеяло и укутываясь, что вызвало новый приступ веселья. – Расселись 
тут, людей пугают… бесовки.
– Совсем как мой Алексей, – защебетала Маша, – с кем поведёшься, от того и 
наберёшься. А ведь какой культурный Павел Георгич были, какие слова красивые 
говорили, ножкой шаркали!
– Ну, просто бич из портовой забегаловки, – улыбнулась Инна.
«Всех провожающих прошу покинуть борт», – уныло вещал по трансляции Лыков.
– Слышали? – В каюту вошёл Чернышёв, в новой с иголочки форме, в белой рубашке, 
при галстуке. – Откуда здесь это пугало? – удивился он. – Боцман, убрать!
– Пошли вы все к черту, – пряча голые ноги, возмутился я. – Дали бы человеку 
одеться.
Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.
– Брысь! – рыкнул Чернышёв, и дверь захлопнулась. – Мария, ты мне нужна.
– Спохватился, милый муженёк, пропела Маша, – а я-то думала, что необнятая 
уйду!
Мы остались одни.
– Выступать приехала? – глупо спросил я, прикрывая рот рукой.
– Сыро здесь, – поддёрнув плечами, сказал Инна. – Ну и дикция у тебя, Паша. С 
Розой Семёновной поговорю, вернёшься, новые вставит.
– Поговори. Как ты?
– Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.
– Слышал.
– Паша, ты ужасно смешной! – Инна засмеялась. – Родной Монах не узнает.
– Конечно, смешной, мы очень веселились ночью.
– Весь посёлок ходуном ходит. – Инна поёжилась. – Здесь такое творилось, жены, 
дети…
– Все живы, и слава богу. Тебе пора.
– Да, пора. – Инна встала и подошла ко мне. – Ничего, если я пока у нас… у тебя 
поживу?
– Ключи у Гриши, – сказал я. – Монах обрадуется.
– А ты?