– Спасибо за комплимент, Павел Георгиевич, и приступим к работе, – сказал 
Корсаков. – Рассаживайтесь, друзья. Кофе сразу или немного погодя?
– Лучше сразу, – попросил Ерофеев. – Мы и двух часов не спали, Алесь – тот за 
завтраком храпел с бутербродом в зубах.
– Молодёжь… – проворчал Баландин. – В ваши годы я спал разве что на собраниях.
За кофе Чернышёв веселил нас своими историями.
– Никогда не понимал нытиков, которые жалуются на бессонницу, я голову на 
подушку положил – и отвалился, – хвастался он. – И вот один раз селёдки шла 
пропасть, таскать и сдавать не успевали, уста-а-ли, – с ног валились. Набили 
селёдкой плавбазу, ушла, упал я на койку, в чём был, только глаза закрыл – бац 
под ухом! Снова закрыл – бац, бац! И скрежет по всей каюте. Качка была 
порядочная, забыл что-то, думаю. Встал, зажёг свет, закрепил все, что плохо 
лежало, улёгся – бац! Я туда, сюда, ничего не пойму, будто домовой расшалился – 
стучит, скребёт. Поворочался с полчаса, поднял Птаху, тот навострил локаторы, 
выбежал и за шиворот приволок моториста Шевчука: «Твоя работа?» Тот клялся и 
божился, что ведать ничего не ведает, а спать охота, понял, что не отпустят, – 
признался: шарик от подшипника за переборку мне подсунул, отомстил, сукин сын: 
я ему премию срезал за пьянку.
– Не тот ли Шевчук, который от инспектора убегал? – припомнил Баландин.
– Он, – подтвердил Чернышёв. – Лучший друг Лыкова, можно даже сказать – 
благодетель. Почему? А потому, что когда Лыков обзавёлся мотоциклом, Шевчук 
навязался в учителя: посадил Лыкова по седло, велел газануть, а мотоцикл 
вырвался у того из-под зада и на скорости ухнул с сопки – унёс в пропасть 
семьсот целковых. А в другой раз… Нет, это потом, мы ведь заседать собрались, а 
не болтать попусту. Можно предложение, Виктор Сергеич? Берите, ребята, отпуск и 
приезжайте сюда в сентябре, Лыков и Филя такие чудеса покажут… Вот есть в тайге 
ручей – врать но буду, не видел, а слышал сто шестнадцать раз: волшебный! 
Наберёшь шапкой воды напиться – охотники так завсегда пьют, из шапки, наденешь 
её на голову, походишь часок, снимешь… Лысый, как это… как Илья Михалыч! Будто 
корова языком слизнула – ни одной волосинки! Все, конечно, радостно ржут, до 
смерти довольны, а через месяц на этой разнесчастной лысине вдруг начинает 
расти волос, густой – расчёску обломаешь. Вот вам крест, сам видел, то есть 
слышал. Поедем на ручей, Илья Михалыч?
– Враки, – ухмыльнулся Баландин. – Лысина не целина, на ней ничего не посеешь.
– И корень женьшень под ногами валяется, – не унимался Чернышёв, – за десять 
минут полный рюкзак набьёшь, правда, Паша?
– Кедровыми шишками, – пробормотал я.
– Но ведь за десять минут? – настаивал Чернышёв. – Нет, в самом деле приезжайте.
 Лыков вам тигров покажет, он одного приручил, в обнимку ходят. Паша, подтверди.

Чернышёв откровенно дурачился, сам заразительно, до слез смеялся и 
доброжелательно на нас поглядывал – может, и в самом деле рад, что все 
кончается? Правда, свои намерения в экспедиции он не осуществил и «к медведю в 
берлогу» не полез, но после «Байкала» даже самые открытые недоброжелатели не 
осмелятся поднять на смех капитана Чернышёва. Информацию о спасении «Байкала» 
приморское радио передало, Лесота принял уже с десяток поздравительных 
радиограмм, одна из которых, от старика Ермишина, доставила Чернышёву особую 
радость: любимый внук старого капитана, оказывается, плавал на «Байкале» 
старшим помощником. Так что в Приморск Чернышёв вернётся не развенчанным 
бахвалом, а на гребне славы, куда более весомой в глазах моряков, чем хлипкая и 
сулящая лишь материальные выгоды слава победителя в соревновании за квартал.
Мне и в голову не приходило, что отличнейшее расположение духа Чернышёва 
вызвано совсем другой причиной.
Сначала речь зашла о «Байкале». Разбор вёл Чернышёв. Вопреки нашему ожиданию он 
не торопился обрушивать громы и молнии на молодого Чеботарёва. Как выяснилось, 
избавляться ото льда Чеботарёв начал своевременно, но шёл обильный снегопад, 
лёд, образовавшийся из снега и водяной пыли, плохо поддавался околке, а для 
смыва его из шлангов вспомогательный паровой котёл не давал требуемого 
количества воды. Температура воздуха между тем снижалась с каждой минутой, лёд 
стремительно нарастал. Положение усугублялось тем, что шпигаты по бортам и 
шторм-портики замёрзли и вода с палубы за борт не сходила. К тому же на палубе 
имелось более трех тонн груза, подвергавшегося обледенению, и пожертвовать им у 
Чеботарёва не хватило решимости. Критическая же ситуация возникла тогда, когда 
из-за аварии сепаратора машина потеряла значительную часть мощности и судно 
стало разворачивать лагом к волне. Образовавшийся крен делал работу по сколке 
льда крайне опасной, а когда крен достиг пятидесяти градусов, бортовой кингстон 
обнажился, машина остановилась, и судно стало неуправляемым. Затем крен достиг 
семидесяти градусов, окна рубки вошли в воду, с кильблоков сорвало спасательную 
шлюпку. В такой ситуации «Семён Дежнев» и начал спасательную операцию.
Между тем, по мнению Чернышёва, капитан «Байкала» упустил ряд шансов. Прежде 
всего, убедившись в необратимом характере обледенения, следовало сбросить за 
борт груз и выбить кувалдами крышки шторм-портиков, чтобы обеспечить сток воды. 
К тому же, идя против ветра и волны, Чеботарёв долгое время не сбавлял хода до 
малого, что способствовало интенсивному забрызгиванию. Как только определился 
крен на более сильно обледеневший левый борт, следовало запрессовать днищевые 
танки правого борта забортной водой и в случае отсутствия положительного 
результата пойти на крайнюю меру: попытаться развернуться и набрать лёд на 
правый борт. Манёвр, конечно, опасный, но опрокинуться вверх килем, как 
известно, ещё опаснее. Ну и самая главная ошибка Чеботарёва в том, что из-за 
своей самонадеянности он слишком поздно воззвал к помощи – именно эта ошибка