очень жалеть свою невезучую личность – сентиментальное состояние, в которое 
куда легче впасть, чем из него выйти. Смешно, однако, находятся люди, которые и 
мне завидуют – моей довольно-таки жалкой журналистской известности, холостому 
состоянию, квартирке и даже ржавой железной банке, хромоногому «Запорожцу». 
Все-таки нет такого разнесчастного человека, который в глазах ещё больших 
неудачников не кажется избранником божьим, баловнем судьбы… А чего это я, в 
самом деле, разнылся? Ноги ходят, голова не бог весть как, но варит, и крыша 
над ней не дырявая, а под крышей Монах. Обругав себя размазнёй и слюнтяем, я 
вытащил из рундука чемодан, начал складывать вещи и застыл, поражённый 
неожиданно охватившим меня ощущением.
Мне совсем не хотелось возвращаться!
Я снова присел и закурил. Да, совсем не хотелось. Как болельщик проигрывающей 
команды не покидает стадион, так и я должен сидеть здесь до финального свистка. 
Иначе ответный гол, которого жаждало все моё существо, могут забить без меня. А 
не забьют – я всё-таки сидел, болел, делал всё, что мог. Не получится цикл – 
черт с ним, не беда: всё, что я здесь увидел, спрячется в подкорке и 
когда-нибудь проглянет, как после бурных ливней, размывших овраг, иногда 
обнажаются зарытые в землю монеты.
Будоражимый этими нестройными мыслями, я сунул чемодан обратно в рундук и 
только хотел одеться, чтобы выбраться на палубу, как по трансляции послышался 
голос Лыкова: «Крюкова просят зайти в каюту капитана».
Бывает, что неделями никаких событий не происходит и никому ты не нужен, 
тоскуешь, места себе не находишь, и, вдруг события прут навалом, и всем до тебя 
есть дело, и рвут тебя на части, ничего ты не успеваешь и сожалеешь только о 
том, что в сутках двадцать четыре часа, а не сорок восемь.
С той самой минуты так со мной и происходило на «Семёне Дежневе».
Чернышёв сидел в кресле чрезвычайно довольный – таким я не видывал его недели 
две, никак не меньше. Мне даже показалось, что он еле удерживается, чтоб не 
пуститься в пляс: притопывает ногой, потирает руки – вот тебе и «сглазили Алёшу,
 порчу вывели», как только вчера жаловалась Баландину Любовь Григорьевна.
– Садись, Паша, – с крайним дружелюбием поглядывая на меня, предложил он. – Пей 
чай, кури. Совсем забыл капитана, хоть бы проведал, здоровьем поинтересовался. 
Где пропадал?
– Отсыпался. Очень хорошо в нашем плавании спится, как в санатории.
– Ну, буквально мои слова! – восторженно подхватил Чернышёв, – Я тебе по 
секрету, Паша, как другу: отпуска не надо! Только чур: в газете об этом ни гугу,
 а то из моего парохода и впрямь плавучий санаторий сделают. Может, оно и 
правильно, да ведь оклады понизят, оклады!
– Увертюра окончена? Переходим к содержанию первого действия.
– Последнего, – поправил Чернышёв. – Потому что мой заместитель по науке, 
человек, мнение которого для меня закон, решил, что к концу февраля пора 
кончать. Я тут же прикинул на счетах – а я сызмальства, с детского сада, Паша, 
к арифметике был способами, как дьявол, – что остаётся двенадцать суток. А там,
 – он зажмурился от удовольствия, – домой… Паркет натру, ковры на снегу выбью – 
может, подсобишь, у тебя это здорово получается, а? Каждый вечер с дочками в 
кино буду ходить… Жизнь, Паша!
– Вы про Марию Васильевну забыли упомянуть, – сказал я.
– Склероз! – Чернышёв ударил себя ладонью по лбу. – Мой тебе совет, Паша: ешь 
большими ложками варенье из черноплодной рябины, очень, не помню от чего, 
помогает. Разве я не говорил, что утром был на почте и лично беседовал с Марией 
Васильевной по телефону? Вот, смотри квитанцию… куда-то задевалась, ты на слово 
поверь, Паша: на рупь шестьдесят пять копеек наговорил! Привет тебе – от обеих. 
Подруги стали, – он схватился за щеку, – водой не разольёшь!
– Архипыч, – устало сказал я, – если вы позвали меня только для того, чтобы 
передать привет… Честно говоря, нет настроения.
– Чего ж ты сразу не сказал? – огорчился Чернышёв. – Хотя нет, как ты вошёл, я 
сразу шепнул самому себе: «Паша нынче не в духе». Надоело болтаться в моем 
корыте?
– Даже подумываю, не пора ли списаться, – признался я.
– Де-ла… – протянул Чернышёв. – Материальчик собрал – второй сорт? Не дадут 
Знака качества?
– Скорее дадут по шапке, – неуклюже сострил я.
– Кто же в этом виноват? – Чернышёв изобразил на лице чрезвычайную работу мысли 
и, озарённый, хлопнул ладонью по колену. – Бьюсь об заклад – однообразное, 
недостаточно калорийное питание! Говорил же я Любе – икры и балыка бери 
побольше, а она… Неужто не угадал? Ладно. Чернышёв виноват?
– В значительной мере.
– Ай-ай, как подвёл, – сокрушённо пробормотал Чернышёв и вдруг уставился на 
меня острым взглядом. – А как бы ты поступил на моем месте? Ну?
Я промолчал.
– Боишься оскорбить? – с вызовом, теперь уже без всякого глумления спросил он.
 – А ты не бойся, если уж сама Маша… одним словом, тебе разрешается. Ну? 
Разочарован?
– Да.
– Тем, что Чернышёв поднял ручки кверху?
– Да.
– А почему, не знаешь?
– Вы не пожелали со мной объясниться.
– Верно, – мрачно подтвердил Чернышёва, – не пожелал. А теперь уж всё равно 
скажу. Мне, Паша, до пенсии четырнадцать лет; иной раз приснится, что остался