– Так что же?
– Для начала скажу так: больше он мне импонировал тогда, до новой эры.
– Слишком туманно, конкретнее, – потребовал Никита. – Разве он плохо руководит 
экспедицией?
– Отлично руководит, – сказал я. – Деловито, без лишних слов, масштабно и, 
главное, без надрывов. Таким, наверное, и должен быть настоящий начальник 
экспедиции. Вы только не обижайтесь, Никита, но – откровенно: он перестал мне 
нравиться.
– Любопытно. – Никита снял и протёр очки. – Сакраментальный детский вопрос: 
почему?
– А потому, что он имел дерзость не уложиться в мою схему, – усмехнулся я. – 
Во-первых, идеальный Виктор Сергеич Корсаков не должен был посылать начальству 
ту самую радиограмму…
– … а должен был восхищаться тем, как Чернышёв удовлетворяет свою 
любознательность и идёт на оверкиль, – вставил Никита.
– Во-вторых, – продолжил я, – сбросив Чернышёва, Корсаков на каждом обсуждении 
его унижает, и довольно откровенно: поминутно интересуется, какие у того 
имеются соображения, и демонстративно пропускает их мимо ушей. Не заметили?
– Допустим, заметил.
– Равнодушно звучит, Никита. А я не могу хладнокровно смотреть, как 
остриженного Самсона – прошу прощения за литературщину – топчут ногами! Ладно, 
дальше. Если в редакции газеты тишина и спокойствие, значит, завтрашний номер 
будет неинтересно читать. Я ещё не пенсионер, Никита, и тишина мне 
противопоказана. Обвиняю вашего любимого шефа в том, что мне стало скучно.
– Наконец-то воистину серьёзное обвинение!
– Да, очень серьёзное – мне стало скучно. Корсаков из всех вас, как 
проказник-мальчишка из булки, выковырял изюминки! Вы все стали пресными, как… 
манная каша. В-четвёртых, – внимание, Никита! – мне чрезвычайно не нравится, 
что: а) в салон зачастила Зина, б) вас в это время оттуда изгоняют. Достаточно?
– Ерунда, – пробормотал Никита. – Придираетесь к достойному уважения человеку.
Я заставил себя не взорваться и с жалостью на него посмотрел. Кажется, я 
слишком многого от него требую.
– Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.
– Будущей, – поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. – Так сгоняем 
две-три партии?
– Никита, – спросил я, – почему вы списываетесь на берег? Собрали весь 
необходимый материал?
– Какое там, полным-полно «белых пятен». Но для кандидатской, пожалуй, 
достаточно.
– Может, соскучились по Оле?
Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и 
достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с 
большими, очень серьёзными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я 
встретил её впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно. 
Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не 
находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними. 
Теперь нам обоим не до смеха.
Никита бережно упрятал фотокарточку.
– Ладно, раз шахматы у нас не получаются…
– Погодите, – сказал я, – это нечестно, откровенный разговор наш выходит 
односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать койку 
в собственной квартире, у меня там всё-таки Монах и другие материальные 
ценности. Почему вы списываетесь?
– Почему, почему… – Никита скривил губы, махнул рукой и пошёл к двери. – А ещё 
умным человеком себя считает…
– Да погодите вы, чёрт возьми! – Я схватил его за руку. – Даже сам Лыков 
признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?
Никита промолчал.
– Тогда поставим вопрос по-иному, – озарённый внезапной догадкой, сказал я. – 
Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?
Никита резко обернулся.
– Как собака палку, – с силой сказал он. – Ненавижу!



Разорванная схема (Окончание)

Никита вышел и хлопнул дверью.
Я собрал шахматы, сложил разбросанные бумаги и закурил. Качать стало заметно 
сильнее, к ужину Ванчурин обещал семь-восемь баллов; значит, к полному 
удовлетворению Васютина, мы вскоре возьмём курс на Вознесенскую. А почему 
только Васютина? Ко всеобщему удовлетворению! Переночую в гостинице, а утром, 
даст бог погоду, полечу домой на самолёте. Никто по мне здесь скучать не будет, 
экспедиция программу завершает, понемногу все разъедутся. К черту это холодное 
море, качку, узкую и жёсткую, похожую на гроб, койку, постылую, обманувшую мои 
надежды экспедицию!
На минуту мне стало жаль Никиту, но только на минуту. Не крепостное право, 
ненавидишь – уходи, а раз не уходишь, значит, как говорит Федя, раб в тебе 
сидит… А, пусть сами разбираются, мне и своих фурункулов хватает…
Как всегда в таких случаях, я стал перебирать в памяти неудачи, анализировать и