смерть, Чернышёв выдернул его из груды битого льда, Баландин отряхнулся, 
изысканно поблагодарил: «Весьма признателен, не стоит беспокоиться», – радостно 
осклабился при виде голой надстройки: «С одного удара, прелестно!» – и, обратив 
внимание на наши искажённые от пережитого страха лица, обеспокоенно спросил: 
«Что-нибудь случилось?»
– С воскресением! – сделав умильное лицо, просюсюкал в ответ Чернышёв и заорал 
на бедного Птаху: – Оторву цыплячью голову! Гони всех отсюда к чёртовой 
бабушке!
За последние дни это был единственный случай, заставивший нас поволноваться. 
Редкостно спокойно прошли две недели, настолько умиротворяюще-спокойно, что я 
впервые за время плавания по-настоящему выспался и даже прибавил в весе. Утром 
мы выходили в море, набирали лёд и возвращались обратно в бухту, где при помощи 
кренования определяли его вес, окалывались и снова шли в море. Забавная штука – 
кренование, вроде развесёлой игры для школьников младшего возраста. Перед 
отплытием экипаж выстраивается и по команде бегает от одного борта к другому, 
судно раскачивается, и прибор Амаева пишет крен – замеряет амплитуду колебаний. 
По возвращении беготня повторяется, записи амплитуд сравниваются и по формуле 
определяется ледовая нагрузка. Казалось бы, самодеятельность, а точнее 
количество набранного льда не определишь, разве что на аптекарских весах.
И так каждый день. В шторм случалось, что положенные двадцать тонн мы набирали 
часов за пять, а однажды даже за четыре, в другие выходы и за сутки лёд еле-еле 
нарастал, но столь разные условия как раз и оказались необходимыми для 
вдумчивого анализа всех стадий обледенения. Были успешно испытаны такие 
средства защиты, как смывание снежной каши и слабого льда горячей водой из 
пожарных шлангов, три вида эмалей и прочее. Ежедневно проходили обсуждения, 
материал накапливался интереснейший, и научный состав экспедиции не скрывал 
своего удовлетворения.
Обрёл спокойствие и экипаж. Конечно, палубные матросы ворчали: невелика радость 
сбивать и сбрасывать за борт многие тонны льда, но работа была будничная, без 
особых тревог и авралов, и времени для досуга оставалось достаточно. По десять 
человек набивалось в кубрик послушать весёлую травлю Перышкина, изощрялась в 
своём искусстве Любовь Григорьевна, вечерами в кают-компании крутились фильмы, 
в каютах сражались в шахматы, будто и не было никаких треволнений, мир и 
благополучие снизошли на СРТ «Семён Дежнев» за эти недели. Чернышёв в обществе 
появлялся редко, на обсуждениях отмалчивался, вообще как-то ушёл в тень и 
поблек. Подлинным хозяином экспедиции стал Корсаков.
В один из этих дней произошло то, чего я ждал и боялся больше всего: редактор 
прислал очередное, на сей раз грозное предупреждение, и я со вздохами уселся за 
первый очерк. Такая штука, как вдохновение, для журналиста непозволительная 
роскошь, наш брат-ремесленник работает не для вечности, а на ширпотреб; однако 
мне решительно не писалось, из-под пера выходили одни лишь банальнейшие строчки,
 вроде насоветованных когда-то Чернышёвым: «Особенно отличились старпом Лыков, 
тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов». Вроде бы и результаты были 
получены многообещающие, и сама необычность экспедиции могла заинтриговать 
читателя, и люди на борту имелись интересные, и события происходили, а на 
бумагу просилась какая-то «баранья чушь». Я чувствовал себя серым и бездарным, 
мысли в отупевшем мозгу ворочались с проворством карпов на дне пруда, из 
которого спустили воду, и после нескольких бесплоднейших часов я с отвращением 
отбросил ручку.
И вдруг понял, что дело вовсе не в моей бездарности, и не в том, что я отвык от 
письменного стола, и не в усыпляющей качке – все это одни отговорки; просто я 
совсем не знаю, как, что и о ком буду писать. Более того, если две недели назад 
мне казалось, что будущих персонажей я аккуратно расставил по полочкам, то 
теперь было ясно, что они наотрез отказываются повиноваться и скачут с полки на 
полку, про себя посмеиваясь над околпаченным автором. Так, общим любимцем 
экипажа оказался Федя Перышкин, которого я чуть было не записал в отпетые, а 
самым близким мне человеком все больше становился Никита; зато поскучнел и 
вечно исчезал из каюты Баландин, уж слишком безоговорочно и неожиданно для меня 
приняли позицию Корсакова Ерофеев и Кудрейко; в то же время, став хозяином 
экспедиции, что-то потерял Корсаков и совсем разочаровывал Чернышёв.
От его фанатичной жажды деятельности не осталось и следа, он на удивление 
быстро и сразу сдался: вулкан потух, о былых и бурных его извержениях 
напоминали только протокольные записи. Никак не укладывалось в голове, что 
Чернышёв, каждое слово которого совсем недавно весило столь много, превратился 
в зауряднейшего члена экспедиции; кощунственно звучит, но если бы сегодняшний 
Чернышёв покинул судно, экспедиция нисколько бы не пострадала: на мостике и так 
командовал Лыков, с которым у Корсакова наладился превосходный контакт.
Теряясь в догадках, я пробовал объясниться с Чернышёвым, однако то ли он 
разгадал мои намерения, то ли и в самом деле ко всему и ко всем охладел, но 
стоило мне к нему зайти, как он начинал зевать, охать, жаловаться на радикулит 
и норовил улечься в постель, яснее ясного давая понять, что никаких 
душеспасительных бесед вести не желает. В конце концов, я обозлился и перестал 
навязывать ему своё общество. Видимо, решил я, угроза начальства слишком на 
него подействовала, а раз так, то одержимость его недорого стоила, желание 
сохранить свой пост оказалось сильнее, и, следовательно, личность капитана 
Чернышёва отнюдь не такая незаурядная, какой я нарисовал её в своём пылком 
воображении. Да, отнюдь не такая. Если человек мужествен перед лицом стихии, но 
дрожит как лист на ветру перед начальством, пусть о таком герое рассказывает 
другой; что ни говорите, а высший вид мужества – мужество гражданское: из 
любого, даже самого сильного шторма всё-таки имеется шанс выйти, а вот если