|
смерть, Чернышёв выдернул его из груды битого льда, Баландин отряхнулся,
изысканно поблагодарил: «Весьма признателен, не стоит беспокоиться», – радостно
осклабился при виде голой надстройки: «С одного удара, прелестно!» – и, обратив
внимание на наши искажённые от пережитого страха лица, обеспокоенно спросил:
«Что-нибудь случилось?»
– С воскресением! – сделав умильное лицо, просюсюкал в ответ Чернышёв и заорал
на бедного Птаху: – Оторву цыплячью голову! Гони всех отсюда к чёртовой
бабушке!
За последние дни это был единственный случай, заставивший нас поволноваться.
Редкостно спокойно прошли две недели, настолько умиротворяюще-спокойно, что я
впервые за время плавания по-настоящему выспался и даже прибавил в весе. Утром
мы выходили в море, набирали лёд и возвращались обратно в бухту, где при помощи
кренования определяли его вес, окалывались и снова шли в море. Забавная штука –
кренование, вроде развесёлой игры для школьников младшего возраста. Перед
отплытием экипаж выстраивается и по команде бегает от одного борта к другому,
судно раскачивается, и прибор Амаева пишет крен – замеряет амплитуду колебаний.
По возвращении беготня повторяется, записи амплитуд сравниваются и по формуле
определяется ледовая нагрузка. Казалось бы, самодеятельность, а точнее
количество набранного льда не определишь, разве что на аптекарских весах.
И так каждый день. В шторм случалось, что положенные двадцать тонн мы набирали
часов за пять, а однажды даже за четыре, в другие выходы и за сутки лёд еле-еле
нарастал, но столь разные условия как раз и оказались необходимыми для
вдумчивого анализа всех стадий обледенения. Были успешно испытаны такие
средства защиты, как смывание снежной каши и слабого льда горячей водой из
пожарных шлангов, три вида эмалей и прочее. Ежедневно проходили обсуждения,
материал накапливался интереснейший, и научный состав экспедиции не скрывал
своего удовлетворения.
Обрёл спокойствие и экипаж. Конечно, палубные матросы ворчали: невелика радость
сбивать и сбрасывать за борт многие тонны льда, но работа была будничная, без
особых тревог и авралов, и времени для досуга оставалось достаточно. По десять
человек набивалось в кубрик послушать весёлую травлю Перышкина, изощрялась в
своём искусстве Любовь Григорьевна, вечерами в кают-компании крутились фильмы,
в каютах сражались в шахматы, будто и не было никаких треволнений, мир и
благополучие снизошли на СРТ «Семён Дежнев» за эти недели. Чернышёв в обществе
появлялся редко, на обсуждениях отмалчивался, вообще как-то ушёл в тень и
поблек. Подлинным хозяином экспедиции стал Корсаков.
В один из этих дней произошло то, чего я ждал и боялся больше всего: редактор
прислал очередное, на сей раз грозное предупреждение, и я со вздохами уселся за
первый очерк. Такая штука, как вдохновение, для журналиста непозволительная
роскошь, наш брат-ремесленник работает не для вечности, а на ширпотреб; однако
мне решительно не писалось, из-под пера выходили одни лишь банальнейшие строчки,
вроде насоветованных когда-то Чернышёвым: «Особенно отличились старпом Лыков,
тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов». Вроде бы и результаты были
получены многообещающие, и сама необычность экспедиции могла заинтриговать
читателя, и люди на борту имелись интересные, и события происходили, а на
бумагу просилась какая-то «баранья чушь». Я чувствовал себя серым и бездарным,
мысли в отупевшем мозгу ворочались с проворством карпов на дне пруда, из
которого спустили воду, и после нескольких бесплоднейших часов я с отвращением
отбросил ручку.
И вдруг понял, что дело вовсе не в моей бездарности, и не в том, что я отвык от
письменного стола, и не в усыпляющей качке – все это одни отговорки; просто я
совсем не знаю, как, что и о ком буду писать. Более того, если две недели назад
мне казалось, что будущих персонажей я аккуратно расставил по полочкам, то
теперь было ясно, что они наотрез отказываются повиноваться и скачут с полки на
полку, про себя посмеиваясь над околпаченным автором. Так, общим любимцем
экипажа оказался Федя Перышкин, которого я чуть было не записал в отпетые, а
самым близким мне человеком все больше становился Никита; зато поскучнел и
вечно исчезал из каюты Баландин, уж слишком безоговорочно и неожиданно для меня
приняли позицию Корсакова Ерофеев и Кудрейко; в то же время, став хозяином
экспедиции, что-то потерял Корсаков и совсем разочаровывал Чернышёв.
От его фанатичной жажды деятельности не осталось и следа, он на удивление
быстро и сразу сдался: вулкан потух, о былых и бурных его извержениях
напоминали только протокольные записи. Никак не укладывалось в голове, что
Чернышёв, каждое слово которого совсем недавно весило столь много, превратился
в зауряднейшего члена экспедиции; кощунственно звучит, но если бы сегодняшний
Чернышёв покинул судно, экспедиция нисколько бы не пострадала: на мостике и так
командовал Лыков, с которым у Корсакова наладился превосходный контакт.
Теряясь в догадках, я пробовал объясниться с Чернышёвым, однако то ли он
разгадал мои намерения, то ли и в самом деле ко всему и ко всем охладел, но
стоило мне к нему зайти, как он начинал зевать, охать, жаловаться на радикулит
и норовил улечься в постель, яснее ясного давая понять, что никаких
душеспасительных бесед вести не желает. В конце концов, я обозлился и перестал
навязывать ему своё общество. Видимо, решил я, угроза начальства слишком на
него подействовала, а раз так, то одержимость его недорого стоила, желание
сохранить свой пост оказалось сильнее, и, следовательно, личность капитана
Чернышёва отнюдь не такая незаурядная, какой я нарисовал её в своём пылком
воображении. Да, отнюдь не такая. Если человек мужествен перед лицом стихии, но
дрожит как лист на ветру перед начальством, пусть о таком герое рассказывает
другой; что ни говорите, а высший вид мужества – мужество гражданское: из
любого, даже самого сильного шторма всё-таки имеется шанс выйти, а вот если
|
|