здесь без году неделя, а возникаешь.
– Раб в тебе сидит, Филя, – с сожалением сказал Перышкин. – Знаешь, почему тебя 
хромой черт обожает? Работаешь ты за четверых, а кушаешь за двоих – экономия; в 
шторм поломает мачту, тебя можно поставить – опять экономия… Чем он тебя взял, 
дылду здоровую, заработком?
– Это само собой, деньги мы считать умеем. – Воротилин пропустил «раба» и 
«дылду» мимо ушей. – Своих в обиду не даёт – это раз, за счёт артелки, как 
некоторые, не угощается – это два и вообще справедливый. С «Дежнева» по своей 
охоте и не помню чтоб кто ушёл.
– И туда, – Перышкин ткнул пальцем вниз, – пойдёшь по своей охоте? Чего 
молчишь?.. Вот Георгич смотрит на меня туманно, думает, небось труса праздную… 
Угадал?
Я неопределённо пожал плечами.
– Это вы зря, Павел Георгич, – вступился Воротилин. – Трус после «Вязьмы» в 
море не пойдёт.
– А ты знаешь, – Перышкин все больше возбуждался, – в какую сторону ползти, 
когда пароход лежит на борту? Пробовал по переборке к двери карабкаться, – он 
протянул ко мне руки, – так, что ногти вылезли? Погляди, пощупай, вот они, 
розовенькие, ещё не отросли! Теоре-тики! – передразнил он.
– А Райка и Зинка не теоретики, им детей рожать, понял? У Фили два пацана, у 
Дуганова трое, да и у меня самого две дырочки в носу для воздуха приспособлены, 
а не для морской воды! Так и передай хромому черту: для воздуха!
– Не того связного нашёл, – сказал я, – объясняйся сам. И всё-таки, Федя, никто 
тебя в экспедицию волоком не тащил, по собственному желанию пошёл. Да и все мы. 
Так что не ищи виноватых, Федя. Ну, счастливо оставаться.
– И я с вами, – спохватилась Рая, взглянув на часы. – Батюшки, обед, а я 
заболталась.
К обеду Чернышёв не явился, а на совещание, сверх обыкновения, опаздывал. По 
слухам, он заперся с Лыковым в каюте, и мы терялись в догадках. Корсаков и 
Никита молчали, и поэтому мне показалось, что они что-то знали. Во всяком 
случае, когда капитан вошёл, Корсаков чуть заметно напрягся, а Никита с 
излишней торопливостью уселся за протокол.
– Хорошо отобедали? – с прямо-таки отцовской заботой поинтересовался Чернышёв, 
почему-то не садясь в кресло. – Раечка жаловалась, что половину в тарелках 
оставляете, мужики, говорит, а едят, как воробышки. Пища, конечно, у нас грубая,
 деликатесов, извините, не держим…
Чернышёв явно возвращался к прежней, очень неприятной манере с нами 
разговаривать.
– … Щи да каша – пища наша. Впрочем, за аппетит подчинённых капитан личной 
ответственности не несёт, – по-прежнему стоя рядом с креслом, разглагольствовал 
он, – хотите – кушайте, не хотите – дышите свежим морским воздухом. Я, Виктор 
Сергеич, случаем, вас не обидел? Очень вы хмуритесь, а я, как увижу, что кто-то 
хмурится, тут же спрашиваю самого себя: не сказал ли ты, Алексей Архипыч, 
лишнего, обидного!
– Хватит! – сквозь зубы процедил Корсаков. – Скоморошничать можете в своей 
каюте.
Дурашливая ухмылка сползла с лица Чернышёва.
– В самом деле, хватит, – согласился он. – Информирую: во время перерыва мой 
заместитель послал начальнику управления радиограмму, в коей выразил 
беспокойство по поводу намерений капитана Чернышёва. Зачитываю ответ. – Он 
вытащил из кармана листок. – «Категорически приказываю экспериментальных целях 
ограничиться пятнадцатью тире двадцатью тоннами льда точка Случае нарушения 
будете освобождены своих обязанностей точка Подпись». Предлагаю хором 
прокричать: «Ура!»
Все промолчали.
– Через два часа приступаем к околке льда, – бесстрастно произнёс Чернышёв и 
вышел из каюты.



Разорванная схема

– Полу-ндра! – дурным голосом выл Перышкин. Бац! На палубу свалилась 
двухпудовая глыба.
– Спасайся, кто может!
Птаха разогнал нас по помещениям: пока с мачты, вант и штагов лёд не сбит, 
«всяким разным» появляться на палубе запрещено. Околку верхних конструкций 
производили матросы, а нам будут доверены палуба, ватервейсы, шпигаты, брашпиль 
и тамбучина. «На это даже у вас ума хватит», – сурово заметил Птаха, глядя в 
пространство, но явно адресуя обидную реплику Баландину, который лишь виновато 
моргал глазами и подхалимски поддакивал: «Разумеется, Костя, можете на нас 
положиться, Костя». Только что Баландин крупно проштрафился – это если говорить 
мягко, учитывая его заслуги. Предыдущие околки подтвердили замечательные 
свойства эмали: с покрытых ею поверхностей лёд сбивался несравненно легче, и от 
очевидного, всеми признанного успеха Илья Михайлович слегка опьянел. Как только 
объявили околку, он первым выбежал на палубу, влез на две бочки у лобовой 
надстройки, лихо ударил по ней мушкелем – и на него обрушилась огромная 
пластина льда, весом побольше тонны.
Редчайший, поразительный случай! Ударив, Баландин потерял равновесие и 
провалился между бочками – его откопали совершенно невредимым. Когда белый, как