трогательно простонал: «Паша, вы все знаете, вы теперь нас презираете, Паша?»
Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую 
дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой теме 
можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой 
благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов дать 
голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.
– Паша, – торжественно произнёс он, – Любовь Григорьевна… – Он крякнул и не без 
усилия поправил себя: – Люба мне рассказала, как бесцеремонно поступил с вами 
Чернышёв. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад, что вы нашли в себе 
силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не пожалеете и соберёте 
оригинальный материал для будущей повести.
– Какой там повести – для серии очерков.
– Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас 
высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель, он 
тоже начинал с очерков, а теперь издаёт толстые книги; правда, очерки его были 
интереснее… Я очень рад, что вы остались, мне без… – Он щёлкнул пальцами. – Я к 
вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся трудно, а новые завязываются 
ещё труднее.
– В термосе чай крепкий. Хотите?
– С удовольствием, – обрадовался Баландин. – Рая очень милая девушка, но ворчит,
 когда опаздываешь к завтраку. – Он налил в стакан чаю, открыл пачку печенья и 
присел, явно располагаясь к беседе. – Чернышёв, Паша, нелёгкий человек, но зато 
с оригинальным умом и своеобразным, не лишённым иронии отношением к людям. Мне 
такие встречались, похожим был мой первый заведующий кафедрой, известный 
учёный: он зачастую бывал груб и циничен, мне, тогда ещё зелёному аспиранту, 
казалось, что он надо мной издевается и выставляет на всеобщее посмешище; я 
бесился, подавал заявления об уходе, в конце концов, оставался и давно считаю 
годы, проведённые под его руководством, наиболее важными в своей научной жизни. 
«Лучше с умным потерять, чем с дураком найти», – любила говорить моя мать; 
незаурядная личность имеет право на трудный характер. Не стану проводить прямой 
аналогии, но Чернышёв из людей такого типа. Если не обращать внимания, закрыть 
глаза на его недостатки, – кстати говоря, естественные для человека его 
профессии, – то обнаружится личность, из общения с которой вы почерпнёте много 
пользы. Не обижайтесь на него, Паша.
– Вам легко советовать, – проворчал я, – вы здесь нужны, необходимы, а каково 
чувствовать себя нежеланным пассажиром и вдобавок курицей? Согласитесь, не 
очень-то приятно дожить до тридцати семи лет и неожиданно узнать, что ты курица,
 причём с бараньими или верблюжьими мозгами. Лично во мне это вызывает чувство 
протеста – быть может, необоснованного, однако…
Баландин прыснул.
– Вас ведь не собираются жарить, – успокоил он, – подумаешь, курица. Ну, и что 
из этого? Не дожидайтесь сочувствия от человека, который, перешагнув через 
полсотни, стал жирафом. Впрочем, я привык, студенты – за моей спиной, 
разумеется, – кличут меня Холстомером. – Баландин весело заржал и стал, в самом 
деле, удивительно похож на жизнерадостную лошадь. – Кстати, Паша, если у 
преподавателя нет клички – значит, к нему относятся равнодушно. Я по-настоящему 
уверовал в своё призвание, когда получил кличку, и вовсе задрал нос, узнав, что 
обо мне стали рассказывать анекдоты. Это уже высокая честь, верный признак 
известной популярности. Тем, что он вошёл в студенческий фольклор, мой 
завкафедрой гордился больше, чем многочисленными званиями и наградами. Забавный 
народ – студенты, вы не поверите, но я даже скучаю по ним.
– Вы когда-нибудь ставите на экзаменах двойки? – улыбаясь, спросил я.
– Ещё сколько! Сдать мой курс не так-то просто, на экзаменах, Паша, я сею 
панику! Если я этих негодяев люблю, это вовсе не значит, что поощряю их 
халтурить. Мою кафедру вечно критикуют за высокий процент двоек, ректор со мной 
воюет, но вынужден отступать, так как у меня имеется могучий покровитель – 
начальник главка министерства. Когда институту нужна помощь, я звоню Борису и 
все пробиваю. Боря – мой бывший ученик, учёного из него не вышло, но 
администратор – отменный. И его карьера – моя личная заслуга, поскольку именно 
я своевременно отчислил его из аспирантуры.
– Он тоже так считает? – засомневался я.
– Представьте себе, да, – подтвердил Баландин. – Борис неоднократно и во 
всеуслышание говорил, что только благодаря мне он избежал участи стать 
бездарным кандидатом наук. Он умница и великолепно руководит главком, а в науке 
был сер и бесцветен. Иной кандидатский диплом скрывает скудный интеллект так же,
 как хорошо сшитый костюм – сутулую спину и дряблые мышцы. Самый умный человек, 
которого я знаю, не окончил и восьми классов, что не мешает ему великолепно 
размышлять и ремонтировать пишущие машинки. Если бы, Паша, изобрели прибор, 
измеряющий величину и силу ума, произошла бы неслыханная переоценка ценностей.
– Отличный сюжет для фантаста! – подхватил я. – Или кинокомедии с Леоновым в 
главной роли. Вы меня убедили, хорошо, не буду.
– Что не будете? – не понял Баландин.
– Обижаться на Чернышёва, – пояснил я, – тем более что с обиженным 
корреспондентом разговор короткий: капризничаешь, куксишься – скатертью дорога. 
А мне, Илья Михалыч, понравилась цепочка ваших размышлений, о себе-то вы и не 
рассказывали никогда.
– Исповедуйся вашему брату, – проворчал Баландин, – потом такое о себе 
прочитаешь…
– Бывает, – согласился я, – в отдельных нетипичных случаях.
– Вам я верю, Паша, – с некоторой торжественностью изрёк Баландин. – Вы не из