тех, кто…
– … врёт как сивый мерин, – закончил я. – Надеюсь, что так оно и есть. К тому 
же Виктор Сергеич мудро и красиво заметил: «Мы недостаточно знакомы, чтобы не 
доверять друг другу».
– Слишком красиво, – неодобрительно сказал Баландин. – Бойтесь афоризмов, Паша, 
они игра поверхностного ума и более подходят ораторам, чем мыслителям. 
Разумеется, – спохватился он, – я вовсе не имею в виду Корсакова, который 
представляется мне умным человеком и интересным собеседником. Уже одно то, что 
он смело прервал многообещающие лабораторные испытания ради натурных…
– А вы? – поинтересовался я. – Давно хочу об этом спросить: вот вы, Илья 
Михалыч, профессор, доктор наук, у вас студенты и аспиранты – почему сами пошли 
в экспедицию, а не послали кого-нибудь?
Баландин широко улыбнулся.
– Помните, я чуть не подпрыгнул, когда Чернышёв признался, что полез в шторм из 
любопытства? Вот и я пошёл в море: поглазеть. Ну а если шире – хотелось самому 
проверить порошок и эмаль, я ведь этими штучками восемь лет занимаюсь. До 
смерти хотелось, Паша, своими глазами увидеть, проверить и убедиться. Зато 
теперь я знаю, что с порошком грубо ошибся, не годится он на море, а вот на 
эмаль, не стану лукавить, очень надеюсь. Если окончательно подтвердится, что 
адгезия льда к ней минимальна, я вернусь домой, Паша, с высоко поднятым носом. 
Разве этого мало?
– Много, – заверил я. – Ребятам нравится, что вы легко признали ошибку с 
порошком, думали, что вы полезете в бутылку и будете настаивать.
– Ну, легко не то слово, – сказал Баландин, – мне было очень даже обидно, ведь 
на суше порошок зарекомендовал себя совсем неплохо. Но если уж быть честным до 
конца, друг мой, сия неудача не из тех, о которых долго скорбишь. По большому 
счёту, наши с вами ошибки – это ошибочки, мелкие уколы самолюбия; настоящая, 
огромная ошибка, достойная статьи в энциклопедии, по плечу только гению – 
вспомните хотя бы Роберта Коха с его туберкулином или «Выбранные места из 
переписки с друзьями» Гоголя. – Баландин оживился, чувствовалось, что 
размышлять на эту тему ему интересно. – Впрочем, гению труднее всего, он 
слишком одинок, потому что всегда идёт против течения: в истории человечества 
не было ни одной гениальной идеи, которую сначала не подняли бы на смех и не 
осыпали оскорблениями, ибо каждая новая идея раздражает своей дерзостью и 
вызывает ненависть к её создателю. Поэтому в личной жизни гениальные люди чаще 
других бывают несчастны. Но когда гений умирает и рождённая им идея начинает 
своё победоносное шествие, люди спохватываются и вспоминают лишь о том, что он 
сделал для человечества, а не о том, в чём ошибался, с кем жил и какие черты 
его характера были несносны для окружающих. Меня коробит, когда иные 
исследователи выкапывают интимные письма великого человека и с энтузиазмом, 
достойным лучшего употребления, перетряхивают давно остывшее постельное бельё… 
Паша, я очень отвлёкся, верный признак старческой деградации, как в рассказе 
Марка Твена «Старый дедушкин баран»; мы говорили об ошибках: так вот, моё 
отношение к учёному во многом определяется тем, как он их признает. Ошибки 
цементируют наш опыт, их не надо бояться, они, если хотите, необходимы, ибо 
развивают способность к сомнению – нужно лишь своевременно их осознать. Иначе – 
крах. Это необычайно важно, Паша: если человек упорствует в своих ошибках и 
даже норовит превратить их в победы, он безнадёжен, нет веры ни ему лично, ни 
его работе. И в этой связи на меня произвело большое впечатление, что Чернышёв 
безоговорочно признал ошибочность, неточность своего манёвра: в тех 
обстоятельствах – вы, конечно, помните, что страсти на обсуждении легко могли 
вспыхнуть – не всякий решился бы на это. За такую принципиальность и 
самокритичность я готов даже простить ему чудовищный выпад по адресу моего носа.

– Какой выпад?
– Он заявил, что таким носом можно расщепить атомное ядро! – Баландин 
оглушительно заржал и, вытерев слезы, пояснил: – Это когда я на мостике чуть не 
вышиб окно.
– Грубиян! – не очень искренне возмутился я.
– Ерунда, – отмахнулся Баландин. – Мой нос послужил темой для острот не одному 
поколению студентов. Пусть смеются, лучшей разрядки не придумаешь. Знаете, что 
я заметил? Человек без чувства юмора не способен к научной работе, ему не 
хватает воображения и критического отношения к себе. Юмор – великая штука, Паша,
 если человек обижается на шутку, он либо глуп, либо тщеславен, либо то и 
другое. В смехе есть нечто такое неуловимое, возвышающее нас над рутиной 
повседневной жизни. Представьте себе мир, из которого исчез юмор, – это была бы 
катастрофа, сравнимая с той, как если бы исчезло трение. Я вовсе не собираюсь 
идеализировать нашего капитана, но ценю его, в частности, за то, что он любит 
шутку и не становится в позу, когда сам оказывается её объектом. Ну а крепкие 
словечки – вы больше меня видели, Паша, и лучше знаете, как говорят, глубинку: 
без них, как без смазки, наши подшипники срабатывают со скрипом… Чувствуете, 
качнуло? Мы отходим от причала. Паша, если б вы знали, как я не люблю качку…
– Ванчурин пообещал дня два штиля, – обнадёжил я. – Корсаков огорчился, 
обледенения-то не будет, а Федя тут же отреагировал в своей манере: «Ай-ай, как 
не повезло, Виктор Сергеич, снова солнышко! Что ж, придётся героически 
загорать».
– Федю можно понять, – сказал Баландин, – ему-то обледенение ни к чему: орден 
не дадут, зарплаты не прибавят, одна морока и острые ощущения, в каковых ни он, 
ни его товарищи абсолютно не нуждаются. Со своей колокольни ему открывается 
именно такая правда. А между тем колокольня на судне одна: капитанский мостик.