письма писала, а я сама, – она улыбнулась, вздохнула, – балованная была, 
забрала из ЗАГСа заявление, разорвала и ему послала – мой свадебный тебе 
подарок. Ох, и извёлся Алёша, то меня порывался вернуть, то Марию караулил, как 
школьник. Как узнал, что она Чупикова выбрала, пошёл в рейс, напился и посадил 
пароход на камни, год на буксире без диплома палубу драил. А Мария, что за 
самого молодого капитана не хотела идти, прибежала на буксир к матросу – к 
несчастненькому, из-за неё пострадавшему. С той поры я её и зауважала… Вот вы 
смотрите на меня, глаза добрые, жалеете небось, а вы не жалейте, все получилось 
так, как надо: не пара я ему. Он не очень-то добренький, и я не сахар, он 
говорит – белое, я – чёрное, он – слово, я – два, не сегодня, так завтра бы 
ушёл, мы с ним – случайные… Ой, забыла!
Она побежала на кухню и вернулась с противнем.
– Успела, – весело сообщила она. – На камбуз я никого не пускаю, там 
разболтаешься – двадцать мужиков без обеда оставишь, а голодные они злые, 
волками смотрят. Кушайте, Паша, зелень берите, ещё летом заготовила, а рыбка 
свежая, Птаха утром наловил. Вот кому повезло, так это его учителке, он ведь 
тоже непьющий, таких у нас по пальцам считают. Алёша – тот большой любитель был,
 да Мария с него зарок взяла – ни капли. Всякий Алёша бывает: и хороший и 
плохой, а уж если сказал слово – как ножом отрезал. Пятнадцать лет с ним плаваю,
 а ни разу не видела, одну воду шьёт да квас.
– Пятнадцать лет? – пробормотал я.
– Ну, как они поженились, я, конечно, ушла, а через год вернулась, когда с 
Колей, его боцманом, расписались. Мужик был стоящий, если трезвый – никого 
другого не надо, только водка его погубила, двух лет не прожили, дала ему 
отставку. И второму на дверь указала – за такое же дело. И хватит с меня, 
больше я с вашим братом всерьёз не играю, мне и одной хорошо, сама себе хозяйка,
 и пьяных рыл не вижу, и чужие порты не стираю. Захотела шубку – присмотрела и 
купила, пришла блажь Москву посмотреть – села и поехала, встретила умного 
человека – в гости пригласила, и ни перед кем мне отчитываться не надо. Ох и 
разболталась я, Паша, хороша хозяйка, ничего не едите! Ещё маленькую для 
аппетита?
– За вас, Люба, и за вашу удачу.
– Хорошо, спасибо.
– Если б это не звучало глупо после водки, я бы сказал, что очень вас уважаю.
– А вы говорите, – она засмеялась, – мы, бабы, любим комплименты, можете ещё 
про руки-глаза повторить, если хотите. А правда, я ещё ничего? Я ведь за собой 
слежу, мне ещё до пенсии… а вот это уже необязательно, да?.. И это 
необязательно… – Она легонько отвела мою руку. – Уж вы-то не похожи на Федю, 
которому всё равно кто, лишь бы юбка была… А Жирафик у вас забавный, – она 
улыбнулась, – как я его пожалею, сразу краснеет и начинает про свою жену 
рассказывать, какая она у него заботливая и славная. Пейте компот, домашний. Не 
обиделись на меня, Паша?
– Ничуть, – со вздохом сказал я. – Хотя, признаюсь, меня больше бы устроил 
другой десерт. Мы рассмеялись.
– Не все сразу, – лукаво сказала она, – этак вы и всякое уважение ко мне 
потеряете. У нас рано темнеет, Паша, не заблудитесь?
Я сердечно поблагодарил за гостеприимство и стал прощаться.
– Выдам вам секрет, Паша, – уже в коридоре сказала она. – Жалеет Архипыч, что 
взял вас, не любит он, когда выносят сор из избы.
Темнело, тротуар был скользкий, и я шёл осторожно. Из-за угла показалась 
знакомая долговязая фигура, я отпрянул в сторону.
– Будьте любезны, – послышался голос Баландина, – здесь нет таблички, это дом 
номер З? Прохожий подтвердил, и Баландин, потоптавшись, двинулся к подъезду, из 
которого я только что вышел.
Эх ты, Жирафик!



Илья Михайлович

Баландин явился в пять утра, сразу улёгся спать, и к завтраку я его не будил. 
Увидев меня в кают-компании, Чернышёв чуть усмехнулся, но ничего не сказал. Я 
даже был разочарован – так мне хотелось насладиться его растерянностью: на сей 
случай я заготовил парочку язвительных, в его стиле, экспромтов. Но ему было не 
до меня, так как он затеял с Корсаковым длинный квалифицированный разговор о 
бункеровке, балласте, пресной воде и прочем, из которого я понял, что ради 
остойчивости продолжать эксперимент следует с полными топливными и водяными 
танками, а в случае необходимости заполнять их забортной водой. Вообще, когда 
речь заходила об остойчивости, Чернышёв слушал очень внимательно, не скрывая, 
что в теории этого предмета познания Корсакова несравненно превосходят его 
собственные. Говорили они деловито и вполне миролюбиво, и мы старались им не 
мешать.
Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он брился. В 
ответ на моё приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться и делать массу 
ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося школьника. Оставленная 
мне вечером записка: «По приглашению знакомого буду, возможно, ночевать в 
посёлке» – валялась, скомканная, в корзине как ужасающая улика. Я не отказал 
себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли он отдохнул, и этот далеко не 
простой вопрос оказал на Баландина потрясающее действие. Он в отчаянии провёл 
два раза по лысине и, совершенно убитый сознанием своего грехопадения,