голову мысль, что причиной тому вовсе не научные дела, а самые обыкновенные 
личные, конкретно – простая человеческая тревога, встряхнувшая нас минувшей 
ночью.
А ведь об этом, необыкновенно важном для каждого из нас, ещё никто и не 
заикался! Отсюда и принуждённость, и насторожённость, и вопрос: самое важное 
ещё не обсуждалось. Ходили вокруг да около, а ни у кого язык не повернулся 
начать. Что-то вяло бормотал Ерофеев, какие-то безразличные реплики ронял 
Корсаков, задумался Баландин, перестал острить Никита – обсуждение упёрлось в 
стенку.
– Все, что ли? – зевая, спросил Лыков. – Тогда я пошёл, Архипыч, к вечеру 
вернусь.
– У него семья здесь, – пояснил Чернышёв. – В Вознесенском многие живут, порт 
приписки «Дежнева». Повезло им – пока штормит, портнадзор ни за какие коврижки 
в море не выпустит.
– Алексей Архипыч, – спросил я, – можно вопрос?
– Валяй, – лениво разрешил Чернышёв.
– Была ли необходимость в том, что мы так долго не выходили из шторма?
Лыков, который уже открывал дверь, вздохнул и вернулся на место.
– Нейтральный пассажир. – Чернышёв мне подмигнул, но глаза его не улыбались. – 
А я-то сижу и удивляюсь, почему никто сию животрепещущую тему не поднимает. 
Неужели так перепугались?
– Запрещённый приём, Алексей Архипыч, – спокойно сказал Корсаков.
– Не знаю, как вы, а я в самом деле струсил, – доверчиво поведал Баландин. – 
Особенно когда вылетел из койки на стену.
– На переборку, – проворчал Лыков.
– Именно на переборку! – с живостью подхватил Баландин. – Но потом судно 
выпрямилось, и я даже посмеялся над своим испугом.
– Да, это было смешно, – сказал Никита. – Ну плавная качка и все остальное.
– Никакой плавной качки не было, – возразил Ванчурин. – Нас положило на борт по 
другой причине.
– Какой бы она ни была, эта причина, – сказал Ерофеев, – но ощущение не из 
приятных.
– А главное – была ли в этом необходимость? – спросил Кудрейко. – Или… – Он 
запнулся.
– Ну, договаривай, – с вызовом потребовал Чернышёв.
Кудрейко на мгновение заколебался, а потом выпалил:
– Слух такой пошёл, Алексей Архипыч, не обижайтесь, раз сами потребовали: «Кэп 
напугать науку хочет, да так, чтоб маму позвали!» А мы с Митей уже давным-давно 
из-за угла пуганные, пыльными мешками битые…
– Кто слух пустил? – угрюмо спросил Чернышёв.
– Люди, – откликнулся Кудрейко и улыбнулся. – Человеки.
– Недочеловеки, – поправил Чернышёв. – Хмыри. Узнаю – сию же минуту спишу на 
берег с волчьим билетом. Может, врёшь?
Кудрейко с готовностью перекрестился – в знак того, что говорит чистую правду. 
Вообще в последние дни Алесь мне нравился все больше – весёлый, работящий, 
компанейский, под стать своему закадычному другу Мите. Они уже были своими во 
всех матросских закоулках, и я завидовал их способности к непринуждённому 
общению – с ходу и запросто на «ты», их умению вести себя так, словно живут они 
здесь не десять дней, а целый год – полярный демократизм, вошедший в плоть и 
кровь на долгих зимовках. Я так не умею, какой-то вирус сдержанности в крови, 
что ли, хотя застенчивостью не страдаю, а люди интересуют меня прежде всего как 
люди, а не как литературный материал. Может, если заглянуть в подсознание, я 
был когда-то слишком доверчив и получал за это по носу? Или профессия наложила 
отпечаток? Если журналист развязен и рвётся в друзья, от него обычно 
отгораживаются стеной, ибо ищут и находят в его поведении задний смысл, 
корысть: влезет такой в душу, а потом, после твоих откровений… из тебя мартышку 
сделает.
– Чушь баранья! – со злостью буркнул Чернышёв почти что нормальным голосом. 
Обрадовался. – Слышь, Лыков, голос вернулся, привет тебе, привет, блудный сын. 
Или так не говорят, Паша, голос – и вдруг блудный сын? Ладно, когда будешь 
расшифровывать свою плёнку – отредактируй (а ведь прекрасно видел, что я пришёл 
без портфеля с магнитофоном!), придумай что-нибудь поизящнее. Так, – он ударил 
ладонью по столу, – вопрос Паша задал правомерный, хотя лично я ждал, что он 
промолчит, поскольку беседу на эту тему с ним имел. Наверное, Паша сообразил, 
что, если он не спросит, так никто не спросит – по причине гордыни. Я вот что 
вам скажу: в шторм я полез из любопытства. Вас это объяснение устраивает?
– Меня – вполне! – воскликнул Баландин, обводя всех сияющими глазами. – 
Превосходно сказано – из любопытства! Будь вы моим студентом, Алексей Архипыч, 
я за одно это слово без колебаний поставил бы пятёрку!
Чернышёв осклабился и с симпатией посмотрел на Баландина. Корсаков продолжал 
сидеть с каменным лицом.
– Глубоко уважая мнение Ильи Михайловича, – сказал он, – я всё-таки прошу вас 
детализировать свою точку зрения. Причём заранее выражаю понимание того, что вы 
решили пойти на обледенение в штормовых условиях.
– Что же тогда ещё объяснять? – вяло спросил Лыков.
– Помолчи, Степаныч, какой из тебя адвокат… – сказал Чернышёв, – Читал я, 
Виктор Сергеич, про одного врача: взял и привил себе чуму, очень интересно ему 
было посмотреть, что из этого получится. Вот это был человечина, не мне чета, 
не вам, не даже товарищу Васютину! – Чернышёв поднял большой палец и потряс им.
 – Это, конечно, лирика, но дело, которое мы с вами затеяли, тоже без прививки