– Во-первых, – возразил Никита, – хорошо подготовленный матрос в состоянии это 
сделать. А во-вторых, нужно выходить из шторма, пока… не поздно.
– Ну хорошо, выйдем, – угрюмо согласился Ерофеев. – А дальше что?
– А дальше вам и карты в руки: определяйте вес льда, как и где он нарастает и 
прочее, – ответил Никита.
– Ну определяли, а дальше?
– Снова выйдем в море, продолжим эксперимент.
– А чего его продолжать, если мы от него убегаем? – пытал Ерофеев. – Нет, брат 
Никита, тут что-то не склеивается… Я тоже не в восторге от личности Чернышёва, 
но котелок у него варит.
– Никита, будь добр, чаю, – входя, попросил Корсаков. – Или, ещё лучше, 
крепкого кофе. Зря ушли, Митя, затаились бы в уголке. Вам было бы интересно 
понаблюдать за любопытным явлением: толщина льда явно возрастает по направлению 
от носовой оконечности к надстройке, это видно на глаз.
– Из-за дифферента на корму? – предположил Никита.
– И седловатости палубы, – добавил Корсаков. – Можно сделать предварительный 
вывод, что это явление приводит к дополнительному увеличению осадки судна носом 
и, следовательно, к увеличению интенсивности забрызгивания. Чрезвычайно важно 
будет замерить толщину и вес льда.
– Мы здесь спорили, Виктор Сергеич, – сказал я, – правомерно ли продолжать 
эксперимент в такой шторм.
Никита негромко выругался: покачнувшись, он выплеснул кипяток из термоса мимо 
кружки на скатерть.
– Да, очень важно замерить, – с сожалением взглянув на пустой термос, повторил 
Корсаков. – Между прочим, части надстроек, над которыми колдовал Илья 
Михайлович, всё-таки обледенели… Павел Георгиевич, на ваш вопрос ответить 
затрудняюсь, на мостике командует капитан. Могу только сказать, что при 
испытаниях на модели такое пропорциональное количество льда уже вызывало 
опасность оверкиля – но то модель… Спасибо за кофе, Никита. Ну, не огорчайся.
Корсаков поднялся и вышел, Никита удручённо сунул пустой термос в кронштейн.
– Напоил шефа, – с насмешкой сказал Ерофеев. – За такое из аспирантуры можно 
вылететь вверх тормашками.
– Вверх тормашками… – Никита зашлёпал губами. – Не у Гегеля вычитали, коллега? 
Не волнуйтесь за меня: для моего шефа научные интересы выше гастрономических…
Никита говорил рассеянно, он будто к чему-то прислушивался, от него исходило 
какое-то беспокойство.
– Вы ничего не чувствуете? – спросил он. Мы, все четверо, замерли и напрягли 
внимание. Через покрытые наледью иллюминаторы ничего не было видно. Судно 
скрипело, его подбрасывало вверх и швыряло вниз. Все, казалось бы, как полчаса 
назад, но что-то в поведении судна неуловимо изменилось, а что – я понять не 
мог.
– Плавная качка, – чужим голосом сказал Никита.
– Пугаете? – без улыбки спросил Ерофеев.
Никита не ответил, но я увидел, что он сильно взволнован, и его волнение 
передалось мне. Плавной и продолжительной качкой судно предупреждает о том, что 
его центр тяжести переместился вверх и остойчивость на пределе – это я знал.
– Никакая она не плавная, – словно убеждая самого себя, сказал Ерофеев.
– Обыкновенная. Судно резко положило на левый борт. Нас с Никитой выбросило на 
стол, а Ерофеев и Кудрейко вместе с креслами полетели на переборку. Через 
несколько очень долгих секунд «Дежнев» выпрямился. Из коридора донеслась топот 
ног и чьи-то крики.
– Может, и обыкновенная, – сказал Никита. Он шарил рукой по столу в поисках 
очков и был очень бледен. – Но из шторма нужно выходить.
Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в 
крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, 
там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле 
перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало 
находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему 
тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу 
рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, 
сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, 
и, не выдержав, я шёпотом спросил об этом у Лыкова.
– Входим в бухту Вознесенскую, – неожиданно громко ответил он. – Васютин 
дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад 
получили.
В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения – старпом явно «играл на 
публику». И, как тут же выяснилось, играл напрасно.
– Не вводи в заблуждение корреспондента, – послышался из темноты голое 
Чернышёва. – Я задолго до ЦУ перетрусил, пятьдесят минут как идём к бухте. 
Успокоился, Паша?
– А я и не волновался! – с вызовом соврал я. – Разве что чуть-чуть, когда 
«Дежнев» «задумался». У вас здесь никто не ушибся?
– С чего это? – удивился Лыков.
– Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.
– Архипыч, у нас был крен? – спросил Лыков.
– Это тебе приснилось, Паша, – проскрипел Чернышёв. – На спине спал небось.
– С креном на левое ухо, – добавил Корсаков.
Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке 
окровавленный платок.
– Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьёзный… – упрекнул я.