– Был, Павел Георгиевич. – Корсаков положил руку мне на плечо. – Особенно в тот 
момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже 
хочется немного посмеяться.



Чернышёв даёт рекомендацию

Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, 
замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь 
Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий 
Баландин смотрел на неё по-собачьи благодарными глазами.
– Вы так добры, мне, право, неудобно… – мямлил он.
– Неудобно брюки через голову надевать. – Любовь Григорьевна отжала тряпку в 
ведро. И ласково добавила: – Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.
Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.
– Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, – заметил я.
– Надеюсь, вы не думаете, Паша… – Бледное лицо Баландина окрасилось в 
свекольный цвет. – Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?
– Вам виднее.
– И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут 
вникла в основы химии полимеров!
– Да, в женщине это главное.
– Ну, вот… – Баландин сокрушённо махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, 
вздохнул и вдруг спохватился: – Так что у нас делается?
Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно 
разбитым, мгновенно уснул.
Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я 
с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни 
сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.
Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, 
свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, 
мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». 
Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскрёб под ним бритвой, весело 
промычал ещё несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он 
полюбовался собой в зеркало, удовлетворённо протрубил конец мелодии и 
неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, 
укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.
– Проснулись? – доброжелательно спросил Баландин. – Вставайте, без завтрака 
останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие! Пока я спал, на борту 
разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. 
Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести 
капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в 
море набранный нами лёд. Когда Чернышёв проснулся и вышел покурить на крыло 
мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомлённый, но 
чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.
– Хоть танцы устраивай, Архипыч, – похвастался он. – Как будто и в море не 
были!
Что творилось! Чернышёв так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая 
сейчас отпаивает его молоком с мёдом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, 
никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно 
сквернословит и проклинает экспедицию, психов-учёных, Чернышёва и свою 
несчастную участь. Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все 
кругом расстроены, упрекают друг друга: «Раньше нужно было лёд промерить!», – а 
экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.
Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.
Сверх ожидания Чернышёв был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему 
горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками тёплое молоко, по-кошачьи 
жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по 
докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чём заботливо 
сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения 
будут приняты более строгие меры.
– Никита, – просипел он, – будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, 
позови, пожалуйста, Птаху.
Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошёл 
Птаха, мы поразились по-настоящему.
– Прости меня, Костя, – проникновенно сказал Чернышёв. – Я ж тебя не 
предупредил, что науке лёд нужен, правда?
– Ага, – недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.
– Значит, я и виноват, – резюмировал Чернышёв. – Пёс с ним, со льдом, что мы, 
нового не наберём, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.
Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.
– Золотой малый, – поведал Чернышёв. – Бывает, ошибается, конечно, но у меня 
лично язык не повернётся его упрекнуть.
– А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? – пробормотал 
Лыков, будто про себя.
– Неужели нашёлся такой хам? – ошеломился Чернышёв. – Не перевелись у нас ещё 
грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, 
не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.
– Точно, не будет. – Лыков ухмыльнулся. – Посвяти их, Архипыч.