твои дурацкие, плечо вывихнул!
– Ну, Федя… – пробормотал Воротилин. – Так уж и вывихнул, а, Федя?
Птаха засмеялся.
– В порядке инструктажа по технике безопасности: с Филимоном за руку не 
здороваться. Когда начальник управления вручал нам переходящее знамя, он по 
неопытности сунул Филе руку и…
– Брось, Иваныч… – протянул Воротилин.
– А что было дальше, Федя? – спросил я. Перышкин поднял руку, подвигал пальцами 
и подмигнул сразу просветлевшему Воротилину.
– А дальше были трали-вали, утоли моя печали!
– Без шуток, Федя.
– Так ведь это было ужасно смешно! – с ненатуральной весёлостью воскликнул 
Перышкин. – Метров десять высотой волна – бац! – и ваших нет: все бочки вместе 
с фальшбортом смыла к бабушке, только у нас, Константин Иваныч, никто по ним не 
плакал. Крен, между прочим, стал поменьше, и мы, как дельфинчики, выскочили 
наверх. Десять часов непрерывно окалывались, с коэффициентом полезного действия 
ноль целых хрен десятых. Ты сбиваешь лёд, тебя обивает волна – один смех! Как 
пароход «задумается», ты повиснешь на штормовом леере, ногами дрыгаешь – тоже 
забавно, без улыбки смотреть нельзя.
– «Задумается»? – недоуменно спросил Баландин.
– Именно так, – мрачно подтвердил Перышкин, – согласно законам остойчивости, о 
которых нам доложил учёный товарищ Корсаков. Ложится, скажем, пароход на правый 
борт и несколько секунд думает, вскочить ему обратно, как ваньке-встаньке, или 
ещё полежать на боку для отдыха, или – фюйть! – оверкиль, туда его за ногу, 
прошу прощения. И когда он, родной, «задумывается», тебе так хорошо жить 
становится… – Перышкин все больше мрачнел, улыбка на его лице замёрзла. – А 
чего это я разболтался? Сами увидите. Хотите кино посмотреть? Я вам 
«Карнавальную ночь» прокручу, там Гурченко играет, к которой Филя неравнодушен. 
Братские чувства испытывает.
– Вот ещё! – Воротилин отрицательно замотал головой. – Моя Лена не хуже и не 
такая тощая.
– Какое там кино, – буркнул Птаха, – аппарат полетит, без зарплаты останешься. 
А вообще наш пароход поаккуратнее твоей «Вязьмы» к обледенению подготовлен, у 
вас топливные и водяные танки были почти что пустые, а у нас запрессованные.
– Гарантия! – Перышкин щёлкнул пальцами. – Сказать, Константин Иваныч, какой 
замечательной особенностью отличается твой любимый пароход? Если в шторм 
заглохнет двигатель, «Дежнева» развернёт лагом, первая волна его ударит, вторая 
повалит, а третья перевернёт. В «пять минут, пять минут!», как поёт Гурченко.
Все невольно прислушались к мерному гулу двигателя.
– Сплюнь три раза. – Птаха незаметно постучал по столу.
В динамике щёлкнуло, зашипело и послышался скрипучий голос Чернышёва:
– Крюкова прошу подняться на мостик.
На мостике было темно; пока глаза не привыкли, лишь светлячки сигарет позволяли 
различать лица людей. Чернышёв скользнул по мне взглядом и ничего не сказал. 
Вцепившись в поручни, Корсаков и Никита молча смотрели на море. Иногда Корсаков 
бормотал под нос что-то невнятное: я не сразу догадался, что он записывает свои 
наблюдения на диктофон.
Смотреть на море было страшновато, «Семён Дежнев» – траулер низкобортный. Будто 
щенок, подхваченный мощной рукой за загривок, он взлетал вверх и стремительно 
опускался, зарываясь носом в волну и прорезая её своим телом. Десятки тонн 
вспененной воды обрушивались на палубу, с грохотом лупили по надстройкам и 
застеклённой верхней части мостика и скатывались обратно.
Лыков толкнул меня локтем в бок.
– Все грехи с нас смывает… Гляди, Паша, седеть начинаем.
То, что я поначалу принял за осевшую на бак пену, было льдом. Тусклый свет 
фонарей фок-мачты делал лёд каким-то серым. Он уже сплошь покрыл палубу и осел 
на надстройки, спасательную шлюпку под мостиком, рангоут и такелаж.
– Температура наружного воздуха минус семь, ветер пятнадцать, волнение моря 
девять баллов, двадцать три часа местного времени, – казённым голосом 
проговорил Лыков в подставленный Корсаковым диктофон.
– Частота забрызгиваний восемь, – добавил Никита.
– Сколько набрали за час, Илья Степаныч? – спросил Корсаков.
– По формуле или на глазок? – ухмыльнулся Лыков. – Четыре тонны.
– Средняя толщина отложений на главной палубе полтора сантиметра в час, – 
сказал Ерофеев. – Давайте считать, что идёт быстрое обледенение.
– Быстрое и есть, – согласился Лыков. – При таком часов на двенадцать нас 
хватит. Как думаешь, Архипыч?
– Лево руля семь румбов, – приказал Чернышёв.
– Есть, лево руля семь, – эхом повторил матрос Дуганов. – Двенадцать на четыре 
– сорок восемь тонн.
– Здорово считаешь, – язвительно проскрипел Чернышёв. – Вот кого бы вам, 
Корсаков, взять в аспиранты.
– Сколько часов будем набирать лёд? – спросил Корсаков.
– По обстановке, – буркнул Чернышёв.
– Окалывать будем или сначала креноваться? – не обращая внимания на тон 
Чернышёва, спокойно поинтересовался Корсаков.
– Держись, тряхнёт! – предупредил Ерофеев. Гигантская волна накрыла судно. Не 
удержавшись за поручни, я полетел на Лыкова, который удержал меня рукой, 
обнаружив при этом недюжинную силу.
– Руль прямо! – рявкнул Чернышёв. – Ты мне корреспондента искалечишь!