от всякого Рокфеллера такой подарок получишь.
– Так приказали ж, – засмущался Воротилин. – Что я, сам, что ли…
– Филя по своей инициативе только в гальюн ходит, – поведал Перышкин. – Он у 
нас дисциплинированный, новогодний сон боцмана. Маяк!
– А зачем было сети рубить? – поинтересовался Баландин.
– Когда драпаешь, сапоги на ходу скидываешь, – разъяснил Птаха. – Так завернуло,
 что сами еле ноги унесли. Обидно, бочек триста селёдки потеряли.
– Они все на селёдку считают, – пренебрежительно сказал Перышкин. – Никаких 
высших соображений, темнота.
– А ты, бармалейчик, за романтикой в море ходишь? – насмешливо спросил Птаха.
– Боцман, а остроумный, – с уважением откликнулся Перышкин. – Для меня, 
Константин Иваныч, на первом место, конечно, романтика дальних странствии и 
преодоление разных трудностей…
– Это я тебе помогу, – пообещал Птаха. – В порту отоспишься!
– … на втором месте, – продолжал Перышкин, – свежий йодистый морской воздух, 
доктор мне его прописал в детстве от коклюша, а уже на третьем, последнем, 
месте у нас с Филей деньги, которые мы с Филей в глубине души презираем как 
пережиток в нашем сознании. Правда, Филя?
– Смешняк, – ухмыльнулся Воротилин, влюблено глядя на Перышкина. – Это для тебя 
пережиток, а мои пацаны осенью в школу пойдут. Близнецы, Васька и Семка.
В голосе Воротилина прозвучала такая гордость, что все заулыбались.
– Не пойму, как ты их различаешь? – спросил Птаха. – Похожи, как эти… как две 
поллитры.
– Не различишь! – с простодушным восторгом подхватил Воротилин. – Даже Лена 
путает, ботинки им разные надевает, только они, стервецы, нарочно меняются.
– Раскачивает. – Птаха прислушался к вою ветра. – На промысле, небось, 
матерятся в три горла – в укрытие всех уводят, простой. А нам наутро лёд 
окалывать, трах-тарарах. Слышали, японец перевернулся, «Шохо Мару» по названию, 
мы его встречали. Пароход поменьше нашего, ему, небось, и двадцати тонн льда 
хватило.
– Нас всё-таки спасатель страхует, – напомнил Баландин. – И от берега мы 
недалеко, километров двадцать.
– Десять миль, – поправил Птаха. – В шторм, Илья Михалыч, самая надёжная 
страховка в гавани затаиться. А мы сами к дракону в зубы прём.
– В возвышенных целях науки, – высокопарно изрёк Перышкин. – Вот наберём льду 
тонн тыщу, и нас с тобой сразу в академики назначат, даже Филе – и тому дадут 
полтину на пропой.
– Если б лёд языком окалывали, – неодобрительно заметил Птаха, – ты бы в 
одиночку за полчаса весь пароход очистил. А вот как будешь махать пешней и 
мушкелем, надо посмотреть.
– Так это ж физический труд! – возмутился Перышкин. – А я в душе интеллигент, 
мне, может, твою пешню в руки брать противно. К тому же Илья Михалыч обещал, 
что к его лаку лёд не пристаёт.
– Не совсем так, – улыбнулся Баландин. – Ты знаешь, Федя, что такое адгезия?
– Ещё бы. – Перышкин и глазом не моргнул. – А с чем её едят?
– В данном случае со льдом, это сила сцепления льда с поверхностью палубы и 
надстроек. Так вот, наши полимерные покрытия, или проще – эмали, резко 
уменьшают адгезию – значит, лёд пристаёт к поверхности слабее, и скалывать его 
будет легче.
– Это хорошо, – подал голос Воротилин. – Самая работа тяжёлая, похуже, чем сети 
трясти. Помнишь, Иваныч, как в Беринговом – с одного места собьёшь, к другому 
перейдёшь, а он через десять минут снова нарастает. Двое суток не спали, пока 
Архипыч в ледяное поле не пробился.
– Кэп у вас что надо, – сказал Перышкин, – наш Хомутинников пожиже, хотя и с 
Филю ростом. Мы его за габариты Гардеробом звали. Пароход вот-вот перевернётся, 
а он все за бочки с рыбой беспокоится, что сдавать на плавбазу приготовили…
– Твоей «Вязьме» хуже всех пришлось, – посочувствовал Воротилин. – Ну, кроме 
тех четырех, что перевернулись.
– Окалываться надо, а они в кубрики попрятались, – насмешливо сказал Птаха. – 
Пряники вяземские!
– А ты видел? – с вызовом спросил Перышкин.
– Не видел, так рассказывал кореш с «Буйного».
– Пошли ты этого кореша… сказать куда, или сам догадаешься? – Перышкин 
раздвинул губы в не очень доброй белозубой улыбке. – В помещения ребята полезли,
 когда на палубе и держаться стало нельзя, крен на правый борт был такой, что 
креномер зашкалило, понял?
– Так уж и нельзя, – отмахнулся Птаха. – У страха глаза велики.
– Может, и велики, – согласился Перышкин. – Только когда Борьку Ванюшкина одной 
волной в море смыло, а другой назад забросило, мы единогласно решили перекурить 
это дело в тепле.
– Одной смыло, а другой забросило? – поразился Баландин. – Разве такое бывает?
– Вообще-то не бывает, – сказал Перышкин, – но случается. Один раз в сто лет, 
по субботам после обеда. Борька теперь экспонат, его в музее показывают за 
большие деньги.
– Брешет он, – Воротилин ласково хлопнул Перышкина по плечу, – ни в каком 
Борька не в музее, он на «Кургане» плавает.
– Приложился, мамонт! – непритворно взвыл Перышкин. – Такой лапой сваи забивать 
в вечную мерзлоту!
– Я же так, еле-еле дотронулся, – испугался Воротилин. – Больно, Федя?
– Дотронулся… – плачущим голосом произнёс Перышкин. – Дурак ты, Филя, и шутки