Мне эти ребята нравятся, я то и дело захожу в их каюту. Мы примерно одного 
возраста и быстро сошлись. Полярные гидрологи, они зимовали и в Арктике и в 
Антарктиде, много всякого повидали и не без юмора рассказывают о своих 
приключениях. Даже Чернышёв, который не очень-то скрывает скептическое 
отношение к своей «научной части», и тот признал: «Этих бродяг льдом не 
удивишь».
Дверь скрипнула, и в каюту просунулся Баландин. Его землистого цвета лицо было 
исполнено такого укора, что мы кощунственно не удержались от смеха.
– Неужели в этом миро кто-то может смеяться? – слабым голосом спросил он, 
стараясь удержать равновесие на уходящем из-под ног полу.
– Садитесь, пожалуйста. – Ерофеев встал, предупредительно пододвинул тяжёлый, 
не меньше пуда весом, стул. – Чем можем помочь?
– Если вы уж так добры… – Баландин не сел, а рухнул на стул, – я готов 
продиктовать своё завещание.
– Пройдёт, не обращайте внимания, – с максимальной отзывчивостью сказал Ерофеев.
 – В свой первый шторм я тоже за борт хотел бросаться, а теперь даже не замечаю.

– Почему «тоже»? – возразил Баландин. – Лично я нисколько не желаю туда 
бросаться, поскольку не умею плавать. Куда охотнее я бы сейчас бросился – 
причём с безрассудной отвагой – на тахту в своей квартире.
– Я тоже способен на такой героизм, – признался Ерофеев. – Да, вы же были на 
мостике, Паша, как там наверху?
– Все то же, теплынь и одна слякоть. Соскучились по льду?
– Пусть по нему медведь скучает. – Кудрейко зевнул. – Чёртова качка, так и 
тянет на боковую. Уж лучше пурга, правда, Илья Михалыч?
– Алесь шутит, – сказал Ерофеев. – Лучше всего штиль, солнышко и парное Чёрное 
море. Про пургу хорошо читать в книжке, когда загораешь на согретой гальке с 
голым пузом.
– Что говорит этот оторванный от жизни фантаст? – Баландин подёргал себя за 
огромные уши. – Штиль, пляж, солнце… Разве такое бывает?
– Бывает, Илья Михалыч, – заверил Ерофеев, – я слышал об этом от вполне 
достойных доверия людей.
– Алесь, – доверительно спросил Баландин, – ваш друг случайно не с приветом? 
Кудрейко засмеялся.
– Ещё с каким! Лет пять назад нас высадили на точку в трехстах километрах от 
полюса, и мы несколько дней жили вдвоём в палатке. Просыпаюсь однажды и не верю 
своим ушам: играет музыка, и Митя с кем-то беседует. Прилетели за нами, что ли? 
Выползаю из палатки, вижу: у полыньи с транзистором сидит Митя и душевно 
излагает нерпе, что, если она не хочет до старости остаться необразованной 
дурой, пусть почаще приплывает и слушает музыку, а уж он, Митя, берётся обучить 
её нотам. Но только он проревел «До, ре, ми-и…», как нерпа скисла и ушла под 
воду. Утонула, наверное.
– Враньё, – с достоинством возразил Ерофеев. – Во-первых, я допелся до «ля», а 
во-вторых, ей просто не внушал доверия этот обросший щетиной дикарь. Она сама 
потом мне об этом сказала.
Глаза Баландина понемногу принимали осмысленное выражение.
– По-моему, качка уменьшилась, – нерешительно предположил он.
– Вы просто к ней привыкаете, – обнадёжил Кудрейко. – Скоро ещё и волчий 
аппетит появится, вот увидите.
Баландин замер, прислушиваясь к своим ощущениям.
– А мне и в самом деле хочется чего-нибудь съесть, – удивлённо сообщил он. – 
Удобно ли до обеда зайти на камбуз?
Мы переглянулись. Весь экипаж уже судачил о том, что Григорьевна раз пять 
забегала к Жирафу (так в первый же день прозвали Баландина) с геркулесовой 
кашей и сухариками, а Перышкин утверждал, что лично своими ушами слышал: «Ты 
покушай, покушай, зайчик мой бедненький». Ему не очень верили, но факт 
оставался фактом: Григорьевна взяла именно Баландина, а не Корсакова под личное 
покровительство.
– По-моему, удобно, – с лицемерной озабоченностью сказал я. – Любовь 
Григорьевна вроде бы человек незлой. Не прогонит, вы только скажите ей, что два 
дня не ели.
Кудрейко отвернулся и тихо заскулил.
– А потом, Илья Михалыч, – заторопился я, – приходите на палубу, посмотрим на 
вашу эмаль.
– Чего там смотреть, её давным-давно смыло, – ущипнув Кудрейко за ногу, сказал 
Ерофеев. Баландин выпрямился.
– Митя, не шутите над святыми вещами. Моя эмаль вечна!
– А порошок? – ехидно спросил Ерофеев.
– Экспериментатор имеет право на неудачу. Даже у Хемфри Дэви из ста опытов 
девяносто девять не получались. Но я вам, маловеры, докажу, что противостоять 
льду может только химия!
– Где же всё-таки порошок? – мстительно напомнил Ерофеев.
– Его, Митя, смыло в море, – уныло признался Баландин. – Я взял его слишком 
мало, всего одну тонну. Вчера Баландина постигло первое и обидное поражение. 
Несколько лет назад он изобрёл белого цвета порошок, который отлично проявил 
себя в аэропортах, препятствуя льдообразованию на взлётно-посадочной полосе: он 
был довольно тяжёлым, и дождь с ветром его не разносили. Несмотря на 
откровенное недоверие скептика Чернышёва, Баландин возлагал на порошок большие 
надежды, и когда вчера слегка подморозило, то велел рассыпать его по носовой 
части судна. Первой же хорошей волной полтонны порошка смыло в море, вторые