Первый лёд

Черт бы побрал эту качку! На такой скорлупке, как наш «Дежнев», даже несчастные 
шесть баллов могут лишить человека чувства юмора.
– Разве это качка? – На лице Перышкина не было и тени сочувствия. – Ты бы 
сходил, Георгия, на торпедном катере – забыл бы, как маму зовут.
– Адмирал Нельсон… – Лыков назидательно рассказывает сто раз слышанную мною 
историю о том, что знаменитый флотоводец всю жизнь страдал морской болезнью и в 
шторма блевал в мешочек, который держал наготове вестовой. Как ни странно, мне 
становится от этого легче. А когда я вспоминаю, что творилось ночью с 
Баландиным, то и вовсе приободряюсь. Такова особенность нашей психики: 
испытывать тайное удовлетворение от сознания того, что кому-то хуже, чем тебе. 
С точки зрения высокой морали, конечно, это выглядит сомнительно, но пусть в 
меня бросит камень тот, кто этого не испытывал.
Второй день нас треплет шторм, не такой, о каком мечтают Чернышёв, Корсаков и 
им подобные одержимые, но всё-таки шторм. А не такой потому, что температура 
воздуха лишь два градуса ниже нуля и лёд почти не нарастает.
– Вот так бы и всю дорогу, – откровенно мечтает Лыков. – А, Федя?
Перышкин охотно соглашается и добавляет несколько крепких слов в адрес учёных 
психов, которые спят и видят поиграть с океаном в очко. «Двадцать два, перебор 
– и ваших нет!» – заключает он под одобрительный кивок Лыкова.
Эти единомышленники так осмелели потому, что Чернышёва и Корсакова в рулевой 
рубке нет, а меня можно не опасаться: кто-то пустил слух, что «корреспондент не 
трепло и свой парень». Честно говоря, я и в самом деле не трепло, и такой слух 
меня вполне устраивает: кажется, я единственный на судне человек, с которым 
откровенничают и начальство и матросы. Например, я знаю, что полчаса назад 
Корсаков вдрызг разругался с Чернышёвым после того, как пригласил меня в свой 
салон «расширить сосуды», открыл холодильник и обнаружил исчезновение двух 
бутылок коньяка. Для виду Корсаков порылся в рундуке, заглянул в тумбочку и 
даже пошарил под диваном – зря тратил время: можно найти украденные деньги, 
унесённую другом под полой книгу, но никогда и никто ещё не находил пропавшее 
спиртное. Я нисколько не сомневался, что упомянутые Чернышёвым две бутылки 
принадлежали именно Корсакову, поскольку матросы коньяк не покупают (пустая 
трата денег, пижонство – водка такой же крепости). Приглашённый на объяснение 
Чернышёв страшно расстроился.
– Ай-ай-ай! – Он поцокал языком. – Так это был ваш коньяк, Виктор Сергеич? Кто 
бы мог подумать?
– Вы прекрасно понимаете, что в моем холодильнике мог находиться только мой 
коньяк!
Чернышёв хлопнул себя по ляжкам.
– А ведь и в самом деле! Вот что значит учёный человек – логика-то какая! Ай-ай,
 какая беда… Ладно, не огорчайся, Виктор Сергеич, раз я тебя не предупреждал, 
что спиртное на борту запрещено, двадцать пять процентов премии снимать не буду.
 А знаешь, какие это деньжищи? На десять корзин цветов для прекрасного пола 
хватит.
– Попрошу мне не «тыкать»!
– Неужели я так забылся? – Чернышёв скорчил до чрезвычайности огорчённую 
гримасу. – Это от качки, Виктор Сергеич, от качки. Мозг, понимаете, тупеет, 
мозги сбиваются набекрень. Я вам расскажу занятнейшие эпизоды, связанные с 
качкой! Хотите чашечку чая?
Видя, что Корсаков готов взорваться, я тактично удалился: начальство 
предпочитает ссориться без свидетелей.
Впрочем, вскоре они явились вместе, как ни в чём не бывало: Корсаков достаточно 
благоразумен, чтобы не ставить под удар экспедицию из-за пустяков.
На мостике пока ничего интересного не происходило, и я спустился в твиндек 
проведать Баландина. Но благому намерению не дано было свершиться: из каюты 
гидрологов доносился смех, и, чем развлекать страдальца, я эгоистично решился 
развлечься сам.
Ерофеев читал вслух Зощенко, а Кудрейко, лёжа на койке, обессиленно скулил.
– В соседней каюте человек смертные муки принимает, а вы… – упрекнул я.
– Жив будет, – вытирая слезы, отмахнулся Ерофеев. – Нет, слушайте: «А тут 
какой-то дядя ввязался. Дай, говорит, я докушаю. И докушал, сволочь, за мои-то 
деньги». А в этом… Сейчас найду, вот: «Тогда вдруг появился Феничкин брат… он 
почти ничего не говорит и только ногами выпихивает лишних обитателей из 
комнаты…» Ногами… из комнаты…
– Зощенко из самых моих любимых писателей, я знаю его почти наизусть, но 
приятели хохотали так самозабвенно, что я охотно к ним присоединился. 
Успокоившись, Ерофеев закрыл книгу и бережно её погладил.
– Перед отъездом у соседа выменял за моржовый клык, – похвастался он. – Сколько 
ни перечитываю, все нахожу новые строчки. Признайтесь, Паша, завидно, что не 
сочините такого?
– Нисколько. Завидовать можно равному, а Зощенко велик и недосягаем.
– Если так, почему у него было столько недоброжелателей?
– Именно поэтому! Попробуйте, Митя, назвать хоть одного великого человека, у 
которого их не было. Перефразирую не помню кого: зависть и недоброжелательство 
– это тень, которую отбрасывает великий человек, где бы он ни появился.
– Слышал, Алесь? – строго спросил Ерофеев. – Теперь понятно, почему ты мне 
летом завидовал.
– Единственную путёвку в Пицунду на отдел разыгрывали, – пояснил Кудрейко. – 
Ему, негодяю, досталась.