Про людей с такими глазами говорят, что они и мухи не обидят. Очень смешной 
дядя, воистину взрослый ребёнок с профессорским званием!
Но и храпят этот ребёнок, скажу я вам…



Утром на «Семёне Дежневе»

– Чушь баранья, – садясь, заявил Чернышёв. – Не искусство это, а ремесло.
Мы завтракали в кают-компании – хлеб, масло, колбаса и чай, крепкий и очень 
горячий. Корсаков, вместе с Чернышёвым только что побывавший на мостике, с 
похвалой отозвался о третьем помощнике, который быстро и искусно прокладывал 
курс на карте.
– Чушь баранья, – вдумчиво повторил Никита и почмокал губами. – Это не из 
Шекспира, Алексей Архипыч? Ну, конечно! «Когда я слышу чушь баранью, и на твои 
гляжу глаза…»
– Откуда это заквакало? – приложив ладонь к уху, спросил Чернышёв. – 
Послышалось, наверное, – ответил он самому себе, налил в кружку чай и сделал 
большой глоток. Лицо его побагровело, он поперхнулся.
– Снова кипяток подсунула? – обрушился он на буфетчицу.
– А другие просят погорячее, – смело возразила Рая, маленькая и кругленькая 
девушка лет двадцати. – Вы бы подули сначала, Алексей Архипыч.
– Другие? – Чернышёв свирепо взглянул на Раю, затем на юного четвёртого 
помощника Гришу, который тут же уткнулся в свою кружку. – С другими ты можешь 
на берегу луной любоваться! Тьфу ты, язык обжёг! Так вы, Корсаков, путаете…
– Виктор Сергеевич, – подсказал Корсаков.
– … вы путаете, – не моргнув глазом, продолжал Чернышёв, – две вещи: 
судовождение и управление судном. Судовождение, то есть проводка судна из 
пункта А в пункт Б, осталось неизменным со времён досточтимого Колумба – 
штурман прокладывает курс и определяет координаты. Изменилась лишь техника: 
раньше определялись простейшими приборами, а теперь какой только электроники у 
нас не напихано. Поэтому и говорю, что судовождение не искусство, а ремесло. 
Другое дело, – жуя бутерброды и осторожно прихлёбывая, менторским тоном поучал 
Чернышёв, – управление судном. Дай, к примеру, десяти капитанам ошвартоваться – 
каждый сделает это по-своему, внесёт что-то личное. Ну, как десять художников 
напишут один и тот же залив: исходя из своей творческой индивидуальности. Или,
 – кивок в мою сторону, – поручи десяти журналистам…
В кают-компанию заглянул рослый бородач в ватнике и сапогах.
– Архипыч, ребята подбили Григорьевну на уху, может, в дрейф ляжем?
– Валяй, – махнул рукой Чернышёв, и борода исчезла. – О чем это я, склероз… 
Чёртов Птаха, сбил с мысли.
– Тот самый тралмастер? – заинтересовался Баландин. – Представили бы.
– А у нас не дипломатический корпус, сами представляйтесь, – проворчал Чернышёв.
 – Так о чём я…
– Мысль, с которой можно сбить, недорого стоит, – сказал я. – Вы хотели 
сострить по адресу журналистов.
– Неужели обиделся, Паша? – с тревогой спросил Чернышёв. – Я ведь о тебе только 
хорошее, правда, Лыков?
Я решил не реагировать, пусть порезвится.
– Чистая правда, – подтвердил Лыков. – Архипыч вообще обожает корреспондентов, 
души в них не чает.
– Я – что, – оживился Чернышёв» – вот кто их обожает самозабвенно, так это 
старик Ермишин. Его лет десять назад в китобойный рейс школьники провожали, 
стихи читали, старик и растрогался. Подхватил железными лапами пионерку, к 
груди прижал, поцеловал – и назавтра ту фотографию тиснули в газете. Весь город 
ходуном ходил, помнишь, Паша?
– А что же здесь такого? – удивился Баландин.
– Учительница то была, – разъяснил Лыков. – Недомерок, вроде нашей Раи.
– Потом Ермишин очень сокрушался, – посмеивался Чернышёв. – «Прижимаю её к себе,
 говорит, чувствую, братцы, не то. То есть, говорит, в том-то и дело, что как 
раз именно то, но чего-то не то!» Так и прилипло к нему: Илья Андреич 
Чеготонето. Ладно. Виктор Сергеич, нас перебили, досказать или вы уже поняли 
разницу?
Корсаков без улыбки посмотрел на Чернышёва.
– Спасибо, понял. И отныне очень просил бы вас не тратить времени на ликвидацию 
моей безграмотности. Как-нибудь сам, по складам…
– Ну вот и этот обиделся, – благодушно сказал Чернышёв. – Долг каждого 
человека… моральный кодекс… помочь товарищу…
Баландин находчиво перевёл разговор на другую тему, и я отправился на палубу.
Холодное море, сырой, промозглый воздух… В груди возникло и не уходило щемящее 
чувство одиночества. Окружающая нас обстановка, погода вообще сильно действует 
на человека, мы порой даже не догадываемся – насколько; уверен, что больше 
всего глупостей человек делает в плохую погоду. Впрочем, когда мы молоды и 
удачливы, ни дождь, ни слякоть не повергают нас в уныние, а вот когда и 
молодость позади, и удача отвернулась, и ты вдруг оказался один на один с 
разбитым корытом, тогда и кратковременные осадки могут вогнать в тебя мировую 
скорбь. Дома я не раз обсуждал это с Монахом, и мы пришли к выводу, что такое 
стало твориться со мной после ухода Инны. Дело прошлое, но её уход был для меня 
катастрофой, по крайней мере в первый год, пока из квартиры окончательно не 
выветрился запах её французских духов. Самое смешное (можно подобрать и другое