У нашего главного редактора, человека, в общем, справедливого и без 
предубеждений, имеется слабость: опоздание на планёрку он воспринимает как 
личное оскорбление и разгильдяя наказывает не каким-нибудь пустяковым 
взысканием, а куда более изощрённо – поручает готовить самый неприятный 
материал. Таковым на сегодня и оказался очерк о капитане Чернышёве: двести 
строк по случаю победы в соревновании за второй квартал.
О Чернышёве я был наслышан предостаточно. До сих пор судьба нас не сталкивала, 
за что я не предъявлял ей никаких претензий. Мои товарищи, которым доводилось 
иметь с ним дело, говорили, что если и есть на свете более тяжёлый характер, то 
он им не попадался. Рассказывали, ему ничего не стоит и даже доставляет 
удовольствие вселять страх и трепет в подчинённых, поднимать на смех уважаемых 
капитанов и доводить до белого каления каждого, кто имеет несчастье в нём 
нуждаться.
– На редкость неприятная личность, – посочувствовал Гриша Саутин, который 
когда-то брал у Чернышёва интервью. – Льёт дождь, а он вытащил меня на корму и 
молол дикую чепуху, пока я не промок как собака. Не поздравлять, а фельетон бы 
о нем писать! Послушай, ты когда-то жаловался на радикулит, я бы на твоём месте 
взял больничный.
Я вышел на улицу и пнул сжавшийся в комок «Запорожец». Черт бы побрал эту 
развалину! Рассудив, что лучше других о Чернышёве могут рассказать его коллеги, 
я стал наносить визиты тем, с кем был знаком лично. Узнав о цели моего визита, 
капитан Астахов прямо, что называется в лоб, спросил:
– Прославлять будешь?
Я заверил его, что успехи успехами, но в очерке я собираюсь писать правду и 
только правду.
– Тогда другое дело, – смягчился Астахов. – Вытащи хромого черта на божий свет 
и покажи голенького, со всем его нахальством. Ты не подумай, что я предвзято, 
он мне дороги не переступал. Я даже, если хочешь, отношусь к нему хорошо. Ну, 
грубиян, нахал – этого у него не отнимешь, зато моряк он не из последних. 
Скажем так, средний, из второго десятка.
– Рыбу он вроде ловит неплохо, – заметил я.
– Везуч! Феноменально везуч! Ты с Чупиковым поговори, он его с детского сада 
знает – их горшки рядом стояли.
Капитан Чупиков, уравновешенный и интеллигентный человек, при упоминании 
фамилии Чернышёва слегка побагровел.
– Да, мы действительно знакомы с детства, но я не считаю это большой удачей. 
Чернышёв… как бы получше выразиться… человек весьма эксцентричный, никогда не 
знаешь, в какую сторону его развернёт в следующую минуту. Пообщаетесь с ним – 
поймёте. Бешено честолюбив, ради успеха готов на все, через лучшего друга 
перешагнёт. К тому же циник и хам. Вот вам образцы самых изысканных 
комплиментов, которыми он удостаивает своих товарищей по работе: «Хоть глаза и 
бараньи, а не так уж безнадёжно глуп». Или: «Хороший моряк, я, пожалуй, взял бы 
его третьим помощником» – это, между прочим, об Астахове, капитане с 
двадцатилетним стажем!
– Да-а… Сам-то Чернышёв – моряк приличный?
– Моряк – это совокупность многих качеств. А человек, который может в глаза 
обозвать своего коллегу… э-э… бараном с куриными мозгами, такой человек…
Чувствуя, что мой собеседник разволновался, я свернул разговор и пошёл к 
отставному капитану Ермишину, который на старости лет сам пописывал в газетах и 
был для местных газетчиков неиссякаемым источником всякой морской информации.
– Все верно, – подтвердил Ермишин, – трудная личность, чуть что – втыкает шило 
в одно место. Многие его не любят…
– Чупиков, например, – выжидательно подсказал я.
– Ну, с Чупиковым все понятно, в молодости Алексей Машу из-под венца у него 
увёл. Неужто не слышал? Большой скандал был. Но вот что я тебе скажу: поменьше 
ты их спрашивай, такого тебе наговорят! Рыбу он лучше их ловит – вот и всё дела.
 У меня, прошлое дело, был нюх на рыбу, но у Алексея – моё почтение. Целая 
флотилия по морю пустая шастает, а он забьётся куда-нибудь под рифы, куда 
другой и подойти боится, и таскает один трал за другим. Ему самому уже за сорок,
 а не стесняется прийти, спросить совета у старика – тоже характеризует, верно? 
Обложить, облаять, конечно, может, недостатков у кого не бывает, среди нашего 
брата рыбака святых не водилось, разве что Николай-угодник.
Приободрённый, я тут же позвонил Чернышёву и представился.
– Валяй, – прозвучал в трубке скрипучий голос, – я дома.
– Ты его не бойся, – напутствовал меня Ермишин, – не съест. Пропускай, если что 
не нравится, мимо ушей и не пяль глаза на Машу, он этого не любит, а при случае 
может и врезать. Ну, бывай, потом доложишь.
Чернышёв жил в доме напротив.
– Входи, борзописец, – вполне дружелюбно предложил он. – Надень тапочки, я 
паркет надраил.
– Мы сразу переходим на «ты»? – поинтересовался я, разуваясь.
– А чего церемониться, и ты не Толстой, и я не министр. Маша, знакомься, тот 
самый газетный деятель, что из меня героя хочет делать.
Слегка располневшая, но очень миловидная особа лет тридцати церемонно протянула 
мне тёплую руку. Глаза у Чернышёвой были влажные и влекущие, полные губы чуть 
тронула улыбка – тоже влекущая, так называемая загадочная улыбка, что-то на 
первый взгляд обещающая, а что – один черт знает. Позабыв про совет Ермишина, я 
несколько дольше, чем следовало, «пялил глаза» и был немедленно поставлен на 
место.
– Ты к моей жене пришёл или ко мне? – буркнул Чернышёв. – Смотри, друг ситный,