И третий, самый главный рекорд: впервые в такую пургу, при почти полном 
отсутствии видимости, на Востоке сели самолёты благодаря вводу в действие 
радиопеленгатора. Помню, что разгружали мы в тот день продукты: ящики с 
консервами, мясными полуфабрикатами, яйцами, вареньем и прочее. Из-за пурги 
открыли не подветренный транспортный люк, а противоположный – пассажирский, и 
мы, столпившись внизу, по очереди принимали сверху ящики. Когда подходила моя 
очередь, а шёл тяжёлый ящик, меня как бы случайно выталкивали в сторону, а 
когда спускалась какая-нибудь двухкилограммовая коробка, раздавался дружный 
рёв: «Где Санин?» Судя по тому, что веселее всех при этом скалил зубы 
Ельсиновский, легко было догадаться, что обструкцию устроил он. К сожалению, у 
меня так и не хватило времени отомстить ему как следует.
Арнаутов и Миклишанский хватались за головы: получили радиограмму от своего 
шефа-академика с требованием добыть и привезти снежные монолиты с глубины шести 
метров! Это на Востоке, где один метр выпилишь – семь потов прольёшь… Лишь 
Терехов воспринял прикаа как философ.
– Шесть метров – не шестьдесят, – рассудил он. – За мной, кандидаты!
Для карьера геохимики выбрали снежную целину метрах в трехстах от станции и 
категорически запретили механикам-водителям приближаться на машинах к 
заповедному месту – науку устраивает лишь стерильно чистый снег. В первый же 
день работы Гена растянул руку, сильно страдал от боли, но остался верен себе: 
притащил якобы с карьера старую, разорванную дамскую перчатку и шумно 
демонстрировал свою «находку».
– Найдено на глубине двух метров! – вещал он. – Если учесть, что на Востоке 
выпадает в год лишь несколько сантиметров осадков, то ясно, что перчатка 
потеряна лет сто назад! Гера, почему молчит твоя рация? Беги, возвести миру: 
«Загадка станции Восток! Перчатка неизвестной дамы девятнадцатого века!»
Но зато у своего карьера геохимики теряли чувство юмора. Стоило невдалеке 
прогромыхать тягачу, как они выскакивали наверх и дружно грозили нарушителю 
кулаками. А что творилось, если посетитель осмеливался закурить или, страшно 
сказать, бросить окурок в районе карьера! Такой человек обзывался Геростратом, 
Савонаролой, лжеучёным, гусем лапчатым и позорным пятном, а в заключение 
выталкивался в шею подальше от священного научного объекта. А на ослепительно 
белые двухпудовые снежные монолиты геохимики старались не дышать. Они 
упаковывали драгоценный снег сначала в полиэтиленовые, а затем в бумажные мешки 
и надписывали: взят с такой-то глубины, там-то и тогда-то. Один мешок надписал 
я, внеся тем самым некоторый вклад в развитие геохимии. А что? Быть может, 
именно в моем мешке оказались космические частицы, которые позволят учёным ещё 
более успешно карабкаться по каменистым тропам науки.
В эти дни произошло событие, вызвавшее на станции всеобщий энтузиазм: Арнаутов 
решил остаться на год! В последнее время он мучительно колебался, вспоминая 
своего трехлетнего Вовочку и красавицу жену Олечку, день рождения которой мы 
отмечали всем коллективом, но капля долбит камень, и Гену уговорили. Сидоров 
срочно связался по радио с Гербовичем, получил «добро», и Гена вместе с 
добровольными помощниками сел писать заявление на имя своего академика. У меня 
сохранился первый вариант этого документа, отразивший легкомысленное настроение 
помощников:
«В связи с тем, что коллектив Востока не может обойтись без моих дежурств по 
камбузу, а также учитывая необходимость обыграть Ельсиновского в настольный 
теннис, считаю целесообразным оставить меня на зимовку. Кроме того, прошу 
установить в актовом зале института мой мраморный бюст. Целую. Арнаутов».
Гена разогнал помощников, написал заявление, отправил его и стал с волнением 
ждать ответа.
Увы, отказал академик, к общему сожалению восточников. Каких-то фондов, что ли, 
не хватило…
В последний день я нанёс ещё два визита. Утром магнитолог Владимир Николаевич 
Баранов, выполняя своё обещание, повёл меня в святая святых станции – магнитный 
павильон. Мы спустились в глубь Антарктиды по шестнадцати ступеням и оказались 
в тоннеле длиной в несколько десятков метров. Передвигаться по нему можно было 
лишь в полусогнутом состоянии, а длиннющий Баранов – тот вообще выполнял 
цирковой номер, изгибая до мыслимых пределов позвоночник.
– Не до удобств, – говорил магнитолог, – можете себе представить, сколько труда 
и так поглотил этот храм. Пилили снег вручную и вытаскивали его бадьями!
По обеим сторонам тоннеля четыре крохотные каморки с установленными там 
приборами. В этом царстве вечного холода нет ни одного железного предмета, 
только медь и латунь.
– Вот здесь и выдаёт свои тайны геомагнитный полюс Земли. Не путать с магнитным 
полюсом! Тот находится в районе французской станции Дюмон-Дюрвиля и… дрейфует 
со скоростью около одного километра в год. Нам же повезло – наш полюс 
теоретический и посему остаётся на месте.
Я полюбовался хитроумными приборами, пошарил глазами в поисках магнитных линий, 
которые где-то здесь должны перекрещиваться, но не обнаружил их, а спросить 
постеснялся: чего доброго, ещё за невежду примут.
Научное значение магнитного павильона на Востоке огромное. Получаемые здесь 
данные о магнитном поле Земли уникальны, они в значительной степени облегчили и 
советским и зарубежным учёным понимание ряда процессов. Каких именно – не имею 
ни малейшего представления. Ведущие специалисты антарктической экспедиции не 
раз пытались втолковать мне сущность магнитного поля, но почему-то приходили в 
ярость, когда после их получасовой лекции я спрашивал, за какие команды они 
болеют. Вообще я заметил, что некоторые весьма даже уважаемые научные деятели 
развиты как-то односторонне. Фарадей, Эйнштейн, Планк, Курчатов – этих они