вместо заболевшего Лугового на дизельной электростанции, в ожидании прихода 
санно-гусеничного поезда готовил ёмкости для горючего, укатывал полосу, 
ремонтировал тягач, по первой же просьбе и без просьб помогал всем и во всем – 
ему некогда было спать.
А когда Тимофеич приходил на перерыв, ему тут же освобождали место за столом и 
не давали самому идти за чаем – приносили. И за обедом старались угодить, и 
тост поднимали за его здоровье, и выключали магнитофон, когда Тимофеич ложился 
на часок отдохнуть.
Он, пожалуй, выглядел старше своих сорока пяти лет. У него морщинистое, 
утомлённое лицо много поработавшего человека, сильно пробитые сединой и плохо 
поддающиеся расчёске волосы, крепкие натруженные руки. А глаза у Тимофеича как 
у сказочника: светлые, добрые и ласковые. И смех его заразительный и добрый, 
такой смех не обижает: ни разу не видел, чтобы на Зырянова кто-нибудь обиделся.
Потому что не только своим обликом, но и всем своим существом Тимофеич излучает 
и з с е б я д о б р о ж ел а т е л ь н о с т ь. Она буквально расходится от 
него волнами, захлёстывает и смягчает душу.
– Что приуныли, мошенники? – подмигивал Тимофеич, похлопывая по плечам нас, 
тогда ещё фиолетовых новичков. – По своим королевам соскучились? Ничего, ничего.
 Сейчас попьём чайку, покурим, забьём партию «чечево», кой-кого под стол 
загоним – и ещё поработаем, до следующего чая.
Ничего вроде не сказано, а становится легче, и хочется улыбнуться ему в ответ.
– Ты, Тимофеич, какой-то святой! – удивлялся прилетевший несколькими рейсами 
позже Валерий Фисенко. – При тебе даже выругаться всласть бывает стыдно. Надень 
хоть шапку, чтобы нимба не было видно!
Ну на святого, положим, Тимофеич не тянул (он курил одну сигарету за другой, не 
отказывался от рюмочки за столом и мечтал поскорее увидеть свою «королеву»), да 
и на классического «положительного героя» – тоже, ибо последний не прощает 
ошибок и заставляет равняться на себя, а Тимофеич, наоборот, готов был простить 
любую невольную ошибку и никогда не призывал следовать своему примеру.
Не прощал только равнодушия к делу. Не то чтобы критиковал на общих собраниях и 
устраивал разносы, а просто был с таким человеком менее общителен, не улыбался 
ему и не называл его «мошенником» – такой чести удостаивались только 
симпатичные Тимофеичу люди. И лишь мог сказать ему, оставшись наедине, без 
чужих ушей: «Парень, парень, зачем ты пошёл в Антарктиду?»
А сейчас на минутку возвращаю читателя на полосу, чтобы сделать его свидетелем 
одного из заметных географических открытий века.
В конце полосы мы обычно устраивали пятиминутный перекур, выходили из кабины и 
разминались. И когда в порядке разминки я отошёл на несколько шагов в сторону, 
оставляя следы унтов на девственном снегу, то вдруг подумал: «А ведь эти следы 
наверняка здесь первые!»
Отвечая на мой запрос, Тимофеич подтвердил:
– Гуляли мы только по полосе, кому охота вспахивать ногами снег?
– Значит, никто сюда не заходил? – переспросил я.
– У нас на станции ребята были психически нормальные, – уклончиво ответил 
Тимофеич.
– Сфотографируйте меня, пожалуйста, у этого сугробика, – не без трепета 
попросил я.
Тимофеич ухмыльнулся и несколько раз щёлкнул затвором.
Так было дело. За обедом товарищи в один голос признали, что сугроб, у которого 
я сфотографировался, является тем местом, на которое доселе ещё никогда не 
ступала нога человека. По предложению Василия Семёновича Сидорова этому месту 
было присвоено наименование «Сугроб Санина». Так что мой приоритет безусловен и 
подтверждён всем коллективом станции Восток. Нет никаких сомнений в том, что 
рано или поздно на карте ледового континента появится сугроб моего имени.



Мой вклад в строительство домика

На прилетевших товарищей мы, ветераны, смотрели снисходительно. Между нами – 
десять дней акклиматизации, а на Востоке десять дней – это целая историческая 
эпоха: мы уже передвигаемся на ногах, они на четвереньках.
– Терпенье, ребятки, восточники рождаются в муках!
По старой традиции вновь прибывшие в течение трех дней не имели права работать: 
сердце, лёгкие, селезёнка и прочая требуха, коей начинён человек, должны 
спокойно перестроиться. Постель, еда за общим столом, лёгкая прогулка – таков 
санаторный резким, установленный для «выздоравливающих», как называли 
гипоксированных новичков. Большинство из них честно мучились три дня и больше, 
а вот Генрих Арнаутов и Альберт Миклишанский уже на вторые сутки «обвели Восток 
вокруг пальца»; поймали второе дыхание. Обзаведясь к своим тридцати годам 
несколькими первыми разрядами по разным видам спорта, друзья геохимики теперь 
стригли купоны с юношеских увлечений. Великая штука – спорт! Каждый человек – 
сам себе скульптор: один лепит тело, другой – тушу…
К слову говоря, Гена и Алик перед отлётом из Мирного остригли ещё и волосы, так 
как кто-то пустил слух, что на Востоке шевелюра редеет, как пшеница, выбитая 
градом. И когда они сняли шапки, раздался дружный и долго не смолкающий хохот – 
такими жалкими и не вызывающими доверия бродягами с большой дороги выглядели 
эти отменные в недавнем прошлом красавцы. Человеку со стороны нелегко было бы 
внушить, что перед ним стоят молодые и перспективные учёные, кандидаты наук. Но 
если Алик в ответ на насмешки невозмутимо улыбался, то Гена, заглянув в зеркало,