Завидуя товарищам, которые ухитрились заснуть, я долго и тупо смотрю больными 
глазами на белеющую внизу пустыню, равнодушно внимаю возгласу штурмана: «Под 
нами – Комсомольская!» – и ловлю себя на том, что благороднейшие эмоции, 
которые должен испытывать любой корреспондент на моем месте, вытесняются одной 
довольно-таки пошлой мечтой: «Вот завалиться бы сейчас в постель и всхрапнуть 
на сутки-другие!»
Наконец самолёт начинает делать круги и скользит по полосе. Нужно срочно 
принять все меры, чтобы с достоинством спуститься по трапу. Спускаюсь, с кем-то 
обнимаюсь, жму чьи-то руки и, переступая деревянными ногами, ковыляю к дому. 
Рядом такими же лунатиками бредут мои товарищи.
Положа руку на сердце, честно признаюсь: больше месяца я морально готовился к 
Востоку, долгими часами слушал рассказы о нем, вызубрил наизусть симптомы всех 
неприятностей, которые обрушиваются на головы новичков, но никак не предполагал,
 что буду чувствовать себя столь отвратительно.



«Гипоксированные элементы»


Итак, я вошёл в помещение, рухнул на стул, со свистом вдохнул в себя какой-то 
жидкий, разбавленный воздух
[6]
и бессмысленно уставился на приветливо кивнувшего мне человека. Где я его 
видел? Мысль в свинцовой голове шевелилась с проворством карпа, застрявшего в 
груде ила.


– Ты что, знаком с этим гипоксированным элементом?
[7]
– спросил кто-то у кивнувшего.

– Дрейфовали вместе на СП-15.
Ба, Володя Агафонов, аэролог! Я бросился к нему в объятия – мысленно, потому 
что не было в мире силы, которая заставила бы меня подняться со стула. Володя 
нагнулся и помог мне себя обнять. Вот это встреча! В конце апреля 1967 года я 
провожал Агафонова, улетающего с одной макушки, а два с половиной года спустя 
встречаю его на другой – ничего себе карусель! Володя всегда был мне симпатичен,
 и поэтому встречу с ним я воспринял как залог удачи. Неизменно 
доброжелательный, с на редкость ровным характером, он мог бы служить моделью 
для скульптора, ваяющего аллегорическую фигуру: «Олицетворённое спокойствие и 
присутствие духа».
Володя рассказал, что половина старого состава только что улетела в Мирный, а 
оставшиеся восемь человек будут сдавать дела новой смене и ухаживать за 
«гипоксированными элементами».
– Ни в коем случае не поднимайте тяжести и не делайте резких движений, – 
предупредил он. – Через несколько дней привыкнете.
– Спасибо, – поблагодарил я несмазанным голосом. – Хотя, честно говоря, мне 
меньше всего на свете хочется сейчас толкать штангу и пускаться вприсядку. Как, 
впрочем, и Коле Фищеву, который ползёт к вам с распростёртыми объятиями,
– Я стал твоим штатным сменщиком, – заметил Коля, раздвигая в улыбке 
чернильно-синие губы. – На СП тебя менял, на Востоке меняю…
– Когда же ты сменишь свою рубашку? – засмеялся Агафонов, глядя на знаменитую 
Колину ковбойку, совершенно выцветшую и с лопнувшими рукавами. Фищев 
чрезвычайно ею дорожил и берег как талисман, а когда его донимали просьбами: 
«Скажи, где шил? Дай поносить!» – отшучивался: «Моя рубашка как волосы 
Самсона!»
Напившись крепкого чая со сгущёнкой и подняв свой жизненный тонус, мы прошлись 
по дому. В центре располагалась кают-компания, меблированная, скажем прямо, без 
особого шика: большой обеденный стол, откидная скамья и шеренга стульев, два 
ряда книжных полок и доска объявлений. Вокруг кают-компании в крохотных 
каморках разместились научные лаборатории, радиостанция, медпункт (они же 
одновременно жилые комнаты с двухэтажными нарами), оборудованный электроплитой 
камбуз размером с кухоньку малогабаритной квартиры, такой же площади баня и 
холл с двумя умывальниками, он же курилка и комната отдыха. Сбоку прилепились 
лаборатория магнитолога, дизельная электростанция и холодный склад. Таких 
скромных жилищных условий я не видел, пожалуй, ни на одной полярной станции.
– С трудом представляю, где мы здесь будем принимать ансамбль Игоря Моисеева, – 
высказался Фищев. – Придётся, видимо, отменить гастроли.
В последующие недели я не раз слышал, как ребята подшучивали над своими 
«комфортабельными люксами», отличающимися от купе вагона тем, что жить в них 
нужно было не день в не два, а целый год; посмеивались над кают-компанией, в 
проходе которой трудно было разойтись двоим, над холлом, в котором могли 
одновременно находиться пять-шесть человек. Но в шутках этих была гордость за 
свою миниатюрную, крепко сбитую станцию, с её рациональнейшей теснотой, станцию,
 построенную с таким расчётом, чтобы не пропала ни одна калория тепла. Кажется, 
Амундсен говорил, что единственное, к чему нельзя привыкнуть, это холод, а на 
Востоке холод космический и, чтобы не пустить его в дом, нужно поддерживать 
самое дорогостоящее в мире тепло: каждый килограмм груза, доставленный на 
Восток, обходится в десять рублей!