Фешенебельный курорт на верхней палубе

Вот она, плещущая через край радость бытия!
Третий день мы загораем. Нет, вы только представьте себе: мы загораем! Мы!
Пять дней назад мы сняли каэшки. Спустя сутки сбросили с себя куртки и свитеры. 
А на следующее утро, выйдя на палубу, увидели, что она залита щедрым южным 
солнцем.
– Загораем, братцы!
И началась вакханалия, на которую экипаж «Оби» не может смотреть без улыбки 
пятнадцать рейсов подряд.
В мгновение ока верхняя палуба превратилась в цыганский табор: это обитатели 
твиндека устлали её матрасами, ковриками, завесили тентами из простынь и 
гамаками. Через час на палубе не осталось свободным и квадратного дециметра 
«жилой площади». Горе тому, кто проспал! Долго он будет ходить и канючить, 
судьбу свою кляня. Помни одиннадцатую заповедь – не зевай!
Хитроумнее всех оказались лётчики: они превратили в благоустроенную дачу ИЛ-14, 
обеспечив себя и солнцем, и свежим воздухом, и надёжным укрытием на случай 
дождя.
Тут же, на палубе, был оборудован душ. Вода, правда, морская, но зато плескайся 
сколько хочешь.
За такие вольности и любят полярники «Обь»!
Жарко! Наши врачи поначалу со строгими лицами ходили по табору и взывали: 
«Остерегайтесь ожогов! Лучше жить белыми, как сметана, чем откинуть копыта 
шоколадными!», а потом не выдержали искушения и целыми часами преступно 
поджаривались, бормоча про себя клятву Гиппократа.
Лениво и безмятежно, ни о чём не думая, подставлять солнцу свои бока – занятие, 
из которого никто не извлекает столько самозабвенной радости, как полярник. 
Полгода он вообще не видит солнца; затем на долгие месяцы солнце повисает над 
ним, словно огромная электрическая лампочка. Конечно, и в Антарктиде отдельные 
отчаянные ребята загорают, но в этом больше «игры на публику», вроде нашего 
ныряния в прорубь (даю голову на отсечение, что ни один «морж» не сунется в 
ледяную воду, если на него в это время никто не будет смотреть). Загорать же на 
палубе, когда корабль входит в тропики, – первое настоящее удовольствие 
отзимовавшего полярника, увертюра перед подъёмом занавеса, скрывающего за собой 
настоящую, полноценную жизнь, В отличие от большинства своих товарищей я не 
успел соскучиться по солнцу. Полгода назад, когда «Визе» пересекал тропики, я 
ухитрился впитать в себя столько ультрафиолетовых лучей, что несколько дней не 
мог ни сидеть, ни лежать. Помня тогдашние муки, я на сей раз не лез на 
солнцепёк и передвигался по палубе вместе с тенью, принимая главным образом 
воздушные ванны.
Начал я с вертолётной палубы, где собралось небольшое, но изысканное общество 
радистов: Николай Ильич Мосалов, Пётр Иванович Матюхов и Олег Левандовский, 
мастера высокого класса, работающие на ключе, как говорят радисты, «со 
скоростью поросячьего визга». Затем к нам поднялся радиотехник Сева Сахаров, и 
разговор пошёл о детях. Невысокий, но непомерно широкий и могучий Сева вздыхал 
по трём своим девчонкам, которые растут так быстро («тьфу-тьфу, не сглазить!»), 
что только успевай их наряжать. Когда Сева излил душу, попросил внимания Пётр 
Иванович, чтобы рассказать занятную историю рождения своей дочки.
– Познакомились мы с Галей в эфире двадцать четыре года назад, – начал он. – 
Галя зимовала на Диксоне, а я на Челюскине. Каждую вахту мы встречались и 
разговаривали морзянкой. Точка-тире, точка-тире, и завязалась дружба. С цветами 
на Челюскине, сами понимаете, были перебои, так что я посылал ей с оказией 
шоколад. Встречи мы ждали с нетерпением, но увидеться довелось только через два 
года. Приехал я на Диксон, познакомился с Галей очно, сыграли мы свадьбу и 
стали работать на Челюскине вместе… И там родилась у нас Леночка. Когда дочке 
исполнилось десять месяцев, Галя повезла её домой, в Москву, регистрировать. В 
загсе пришли в ужас: «Как так? Вы нарушили закон! Почему не зарегистрировали 
при рождении? За такое предусмотрено…» И так далее. Галя испугалась – всё-таки 
впервые в жизни стала преступницей, и объяснила, что на Челюскине нет загса. 
Кают-компания есть, радиостанция и метеоплощадка тоже имеются, и медведей 
вокруг тьматьмущая, а вот с загсом получилась неувязка. Как-то забыли 
предусмотреть на Челюскине постройку загса. «Не может такого быть! – 
возмутились. – Пусть местные власти подтвердят, что дочь ваша!» Выслал я 
заверенную начальником станции радиограмму, что так, мол, и так, извините, что 
родили человека в неположенном месте. Не верят! Не может быть, чтобы в 
населённом пункте не было загса! Решили поставить вопрос о Лене на райсовете. И 
приняли постановление: в порядке исключения зарегистрировать, но местом 
рождения указать не пресловутый Челюскин, не имеющий даже загса, а Москву, Так 
и сделали, к всеобщему удовлетворению…
С Петром Ивановичем Матюховым я познакомился ещё на Востоке, куда он пришёл в 
составе санно-гусеничного поезда. Мы тогда разговорились, и я узнал, что Пётр 
Иванович, как и Василий Коваленко, тонул на торпедированной фашистами «Марине 
Расковой», вместе с двадцатый шестью товарищами спасался на кунгасе – небольшой 
неуправляемой барже – и через сутки их подобрал тральщик.
Но об этом Пётр Иванович не очень любит вспоминать. Зато он с удовольствием 
рассказывает, как приручил в Мирном пингвина. Как правило, пингвины никогда не 
берут пищу из рук человека. Исключением стал император по имени Пенька. Море у 
Мирного богато рыбой, тёмной и неграмотной, не имеющей никакого представления о 
крючке, и выудить её из воды запросто может даже начинающий рыболов. Пётр 
Иванович как-то стал искушать Пеньку, без особой надежды на успех, и вдруг его