более свирепеющий ветер – и начался шторм. Да такой, какого мне до сих пор 
испытывать не приходилось.
Когда я вполз в каюту, первым живым существом, встретившим меня, оказалась 
банка с вишнёвым вареньем. Она лихо отплясывала на столе канкан, расплёскивая 
содержимое на рождаемый в муках научный отчёт Димдимыча. Укротив банку, я не 
сумел увернуться от стакана с настоем шалфея, которым спасался от надкостницы; 
сунул в кронштейн треснувший стакан и рухнул на диван, нокаутированный в 
солнечное сплетение вторым томом «Дневников» братьев Гонкур; спрятал под 
подушку Гонкуров – и чуть не выломал головой дверь от каюты.
Да, так ещё не качало ни разу! Когда я решился пойти на обед в кают-компанию, 
оттуда, как грозное предупреждение, стремительно вылетел Н., с ног до головы 
залитый супом из свежих овощей. Иссиня-чёрная борода пострадавшего была 
изысканно украшена зелёным горошком, а в зубах торчала недоглоданная кость. 
Проревев что-то нечленораздельное, Н. скрылся в туалете. Я всетаки вошёл и, 
нарушая правила поведения в кают-компании, с недопустимой фамильярностью 
бросился в объятия капитану Купри. Эдуард Иосифович невозмутимо заметил, что мы,
 кажется, сегодня уже виделись, и, ухмыльнувшись, пожелал приятного аппетита. Я 
поблагодарил, мёртвой хваткой вцепился в дежурного, извинился и кое-как уселся 
на своё место.
За столом шёл спор: это уже отобедавший Павел Майсурадзе доказывал Гере 
Сакунову, что шторм пустяковый, говорить не о чём. Гера, опытный метеоролог, 
соглашался с тем, что говорить о шторме не обязательно, но ставил проливу 
Дрейка за поведение одиннадцать баллов.
– Девять, а то и меньше! – яростно оспаривал эту оценку Павел. – Разве при 
одиннадцати я мог бы так стоять не шелохнувшись?
Тут Майсурадзе всплеснул руками, как орёл крыльями, и мгновенно исчез в 
соседнем с нами читальном салоне. Оттуда сначала донёсся грохот сбиваемой 
мебели, а потом гортанный голос нашего недавнего собеседника:
– Уж в этих делах, Валера, я немножко разбираюсь: от силы десять баллов!
«Обь» стонала и трещала, словно её со всех сторон избивали многотонными 
кувалдами. По слухам, крен временами превышал тридцать пять градусов, но, когда 
нас швыряло от одной стенки к другой, нам казалось, что эта цифра явно 
преуменьшена. По коридорам лунатиками шастали страдальцы, мутным взором 
отыскивая туалет. Томные лица этих мучеников вызывали глубокое сочувствие. 
Пассажиру, как лицу без определённых занятий, в такую качку рекомендуется либо 
крепко заснуть, либо попытаться отвлечься интересной беседой. Я выбрал второе и 
полез наверх, в рулевую рубку.
Здесь гремел… хохот! Я даже сначала не поверил своим ушам и подумал, что у меня 
от качки начались галлюцинации. Нет, в самом деле: гигантские волны 
перехлёстывают через бак, докатываясь до рубки и заливая окна, а капитан и оба 
его помощника, первый и старший, настроены отнюдь не минорно. Выяснилось, что 
шторм здесь ни при чем. Ничего особенно страшного в этом шторме нет, хотя он и 
действительно одиннадцатибалльный. «Обь» выносила и не такие. Просто Сергей 
Алексеевич рассказывал, как его молодая жена приступала к педагогической 
деятельности. Вернувшись после первого дня домой, она заявила, что из школы 
уходит и учительницей больше не будет. Почему? А потому, что ученики её 
спросили: «Можно, мы будем вас называть просто Галя?»
Затем мы начали вспоминать подробности вчерашнего матча, и Сергей Алексеевич 
выразил сожаление, что ему не довелось поиграть. И тогда Эдуард Иосифович 
рассказал такую историю.
Семь-восемь лет назад в иностранном порту встретились два наших судна, и 
капитаны, одним из которых был Купри, решили провести товарищескую встречу по 
футболу. И нужно же было случиться такому редкостному совпадению: в ходе матча 
оба старпома вывихнули себе ноги! Капитаны немедленно отправились на почту, 
заказали по телефону Москву и доложили начальству о чрезвычайном положении. 
Сначала о своём старпоме рассказал коллега капитана Куари. Начальство 
разозлилось, выругало капитана и велело назначить на должность пострадавшего 
второго помощника. Потом трубку взял Купрв и доложил о своём незадачливом 
старпоме. Начальство решило, что ослышалось, и недовольно проворчало, что 
указания уже даны. Когда же Купри пояснил, что речь идёт о вывихнутой ноге 
совсем другого старпома, начальство совершенно рассвирепело и в ярости 
воскликнуло: «Отныне категорически запрещаю всем старпомам играть в футбол!»
– Так вот почему вы отказались включить меня в команду! – ахнул Сергей 
Алексеевич.
– А как вы думали? – засмеялся капитан. – То указание ещё никто не отменил!
Мы беседовали, глядя на бушующее море, а «Обь», хотя и сбавив ход, упрямо шла 
вперёд, каждым оборотом винта отдаляя нас от Антарктиды. Все реже попадались 
айсберги; пройдёт ещё день-другой, и мы махнём рукой последнему. И вдруг я 
увидел на мачте белую птичку с большим вытянутым клювом, вроде утиного. На 
Ватерлоо этих птиц называли футляроносами; не знаю, насколько это название 
точно, но одна такая пичужка почему-то предпочла твёрдой земле негостеприимную 
мачту корабля. Укрывшись за выступом, глупышка пережидала бурю, не подозревая, 
что, когда шторм кончится, мы будем далеко от её дома. И мне стало жаль её, 
жаль своего скомканного прощания с Антарктидой, и, будь это в моей власти, я бы,
 кажется, вернулся хоть на денёк обратно, чтобы ещё раз поклониться острову 
Ватерлоо, всему ставшему мне родным ледовому континенту и людям, которые его 
обживают.