прозвищу, что даже на своём сундуке написал фамилию «Кулибин». И вот однажды он 
пришёл и говорит:
– Как это так – в Антарктиде нет деревьев и кустарников? Это ты ввёл нас в 
заблуждение. Вот в Мирном – пожалуйста, растёт хвойное дерево. Кажется, 
лиственница.
– Кто тебе сказал такую ерунду?
– Да я своими глазами видел, на островке!
Я лихорадочно порылся в памяти: нет, не может такого быть. А Кулибин ссылается 
на авторитет начальника станции Сергеева, который якобы мог подтвердить эту 
чушь. Потащил меня к начальнику, и тот действительно подтвердил: «Да, растёт 
дерево, сам видел».
– Может, в кадке? – пытаю я.
– Нет, не в кадке. Живое дерево.
Я растерялся и побежал к Бабуцкому.
– Ты много раз бывал в Мирном. Скажи, видел дерево?
– Видел.
– Живое?!
– Ну как тебе сказать… Не совсем. Нейлоновую ёлку.
Хохот!
Тут лишь я сообразил, что эти черти меня разыграли, и придумал план мести. 
Сговорился с радистом и сочинил радиограмму, призывающую комсомольцев собрать 
цветной металлический лом. Комсомольцев у нас было двое, Кулибин и Яблоков. Они 
восприняли радиограмму всерьёз и целый месяц собирали консервные банки, ржавую 
рухлядь, не замечая, как потешается вся станция. Целую гору собрали и… 
заслужили благодарность от начальника: «Спасибо, очистили станцию от мусора!»
Слава пошёл готовиться к отлёту, а Димдимыч, выполняя своё обещание, повёл меня 
осматривать грот.
Димдимыч – человек абсолютно хладнокровный и невозмутимый: за восемьдесят дней 
нашего плавания я всего лишь два раза видел, как в нём клокотали страсти. 
Впервые, когда в один солнечный день он разобрал и бережно покрасил детали 
гидронасоса, терпеливо дождался, пока они не подсохли, и столь же бережно начал 
собирать прибор. «Разве так собирают? – пренебрежительно сказал один матрос, 
вышедший погулять на палубу. – „Вот как надо это делать!“ И быстро, уверенно 
собрал насос, расцарапав и ободрав свежую краску. „Я, знаешь, механик, – 
проникновенно сообщил непрошеный помощник. – Душа по работе горит!“ Димдимыч 
сердечно его поблагодарил и, отчаянно чертыхаясь, снова разобрал насос для 
покраски.
После этого случая Димдимыч долго сохранял спокойствие и невозмутимость. Гена 
Арнаутов, его постоянный оппонент, возмущался: «Скажи, почему ты всегда всем 
доволен, всегда высыпаешься и никогда не устаёшь? Ты робот? Ну, повысь голос, 
докажи, что ты человек!» На что Димдимыч отвечал: «Мой принцип – тратить свои 
нервные клетки на творческую работу, а не на бесплодную болтовню, ничего не 
дающую уму и сердцу». Перебранка этой парочки доставляла мне большое 
удовольствие. Гева клялся и божился, что рано или поздно он выведет «робота» из 
равновесия, но я бы не решился утверждать, что эти попытки завершатся успехом.
Так вот, второй раз я видел Димдимыча взволнованным на Ширмахере. В особенности 
тогда, когда мы ползали по гроту. Именно ползали, причём по-пластунски, лишь 
изредка вставая во весь рост, когда узкий коридорчик, расширяясь, превращался в 
зал для приёмов высоких гостей. Впрочем, после второго или третьего зала я 
передвигался уже исключительно на четвереньках: ледяной пол был такой скользкий,
 что, когда я гордо поднялся, расправил плечи и сделал шаг вперёд, мои унты 
стремительно рванулись к потолку, а тело, совершив изящный пируэт, грохнулось 
на лёд с такой силой, что грот огласило прекрасное и долго не смолкающее эхо. 
Димдимыч даже замер от восторга, прислушиваясь, и несколько раз приставал ко 
мне: «Повторите, пожалуйста, свой номер, это было так восхитительно!»
Так, кое-где на четвереньках, кое-где ползком, по-змеиному изгибаясь и 
сворачиваясь в кольца, я под восторженные восклицания Димдимыча (который, 
кстати говоря, с возмутительной лёгкостью передвигался на своих двоих) 
преодолел метров сто самого скользкого на свете льда, выполз, еле волоча ноги, 
наружу и тупо уставился в залитое солнцем пространство. В ушах звенело, а тело 
ныло, словно меня забивали вместо сваи в мёрзлый грунт.
– Ну как? – победоносно спросил Димдимыч.
Я честно и недвусмысленно ответил, что грот произвёл на меня сильное 
впечатление. Гирлянды двух-трехметровых сталактитов, свисающих, как волшебные 
светильники, необычайно эффектные залы, словно созданные необузданной фантазией 
художника, – все это свидетельствует о том, что я прополз, безусловно, по 
самому красивому ледяному гроту в мире. Других гротов я, правда, не видел. 
Димдимыч недовольно поморщился, и я тут же добавил, что никоим образом не желаю 
охаять грот, ибо уверен, что природа лишь однажды может создать такое чудо, 
потому что… Димдимыч прервал мои излияния и потребовал, чтобы я пошёл вместе с 
ним осматривать второй грот, от чего я решительно отказался, поскольку раз 
природа только однажды может создать такое чудо, зачем её искушать требованием 
другого, более чудесного чуда? Не будет ли это проявлением недоверия к природе? 
Более того, её оскорблением? Не дослушав, Димдимыч пошёл сам и вернулся ужасно 
довольный. Он сказал, что отныне презирает меня до конца жизни, потому что 
второй грот в тысячу раз красивее первого и, главное, значительно длиннее. 
Последняя подробность убедила меня в том, что я поступил правильно, потому что 
человек рождён летать, а не ползать.
И мы, поклонившись Новолазаревской, улетели на «Обь».