на полчаса жидкостью и затем ловить беспомощных детенышей на глазах все видящей,
 но не могущей шевельнуться матери. Лукин, который как-то был свидетелем такого 
отлова, рассказывал, что при этом у медведицы были такие глаза, что становилось 
безумно стыдно за себя, за род людской… Не говоря уже о том, что медведица, 
придя в себя и лишившись детенышей, отныне и до смерти будет беспощадным и 
лютым врагом человека, где бы его ни увидела. Ну, в конце концов ее пристрелят, 
конечно, а кто в ее агрессивности виноват?.. Кстати, я был свидетелем и другого 
случая, когда одного любопытного и совсем не агрессивного медведя отгоняли 
выстрелами из мелкокалиберной винтовки. Закон соблюден – из мелкашки медведя не 
убьешь, но крохотная пулька, засевшая где-то в его теле, быстро вызывает 
нагноение и сильнейшую боль, от которой медведь бесится и становится крайне 
опасным. Тогда его на законнейшем основании можно прикончить уже из карабина и 
составить законнейший акт с десятком подписей и печатью. А кто виноват, что и 
этот зверь стал бросаться на человека? Увы, наши отношения с животным миром 
слишком часто не делают нам чести.
* * *
Освальд посадил вертолет метрах в двадцати от дома полярной станции. Кренкель 
писал: «Дом, в котором нам предстояло жить, стоял на каменистом косогоре, среди 
огромных каменных глыб». Почему там был поставлен дом, судить не берусь, но по 
пути к нему я чуть не вывихнул обе ноги, а прыгая с одной глыбы на другую, 
чудом не сломал себе шею. Как здесь по десять раз на дню ходили Кренкель с 
товарищами – ума не приложу.
Дом, полсотни лет назад оставленный людьми, внутри был весь в снегу – надуло 
сквозь щели, да и редкие посетители, вроде нас, не всегда плотно прикрывали за 
собой дверь. Эти же посетители растащили на сувениры все, что можно было 
растащить, но кое-какая утварь осталась, вроде старого проржавевшего утюга и 
ржавой железяки с очертаниями примуса. Кроме того, я выкопал из снега 
самодельную шахматную ладью, а Освальд – кусок медвежьей челюсти с клыками. С 
потолка свисали на бечевках оставленные случайными путниками записки; не 
удержавшись, я тоже прицепил к бечевке визитную карточку – все-таки культурнее, 
чем вырезать на стене инициалы.
Кренкель писал, что зимовка на Оловянном проходила дружно, без сколько-нибудь 
серьезных осложнений; они начались тогда, когда он вместе с Мехреньгиным 
перебрались на остров Домашний (соображение – две станции на Северной Земле 
лучше, чем одна), в тот дом, в котором несколько лет назад жили Ушаков и 
Урванцев с товарищами. Там у Кренкеля и Мехреньгина началась тяжелая цинга, но, 
к счастью, их успели выручить.
Возвращаюсь к Оловянному. Освальд, не упускающий ни единого случая подшутить 
над товарищами, сам оказался жертвой высококачественного розыгрыша. Радист 
нашел вбитую в бревно гильзу, вытащил ее и обнаружил внутри записку, которая 
при попытке ее извлечь рассыпалась в пыль. Гильза с новой, только что 
сочиненной запиской была вбита на место, после чего радист ее «нашел» и во 
всеуслышание об этом возвестил. По морским и полярным законам первым имеет 
право ознакомиться с подобной находкой начальник, что Освальд торжественно и 
проделал: вытащил гильзу, извлек записку и под громовой хохот прочитал: «Привет,
 Освальд!»
С мыса Оловянного мы вылетели на купол Вавилова, куда следовало доставить груз 
овощей. С волнением я узнавал «окрестные предметы» – неверную трассу по проливу 
Красной Армии, летнюю базу, «тракт Харламова», где пережил не бог весть какие, 
но все-таки приключения. А построенный Сидоровым дом, в котором нужно было 
подниматься по лестнице, за шесть лет почти что погрузился в ледник. 
Кают-компания, в которой мы настилали полы, была превосходно отделана, а лишь 
при нас запроектированная Сидоровым сауна работала на полную мощность. На 
станции оказалось много знакомых, и среди них Виктор Иванович Герасимов, 
главный механик, с которым летел на Северную Землю. Виктор Иванович сам по себе 
достаточно колоритная фигура, но больше всего мне запомнилось одно его словечко.
 Когда наш АН-26 приземлился в Архангельске на заправку, на борт проверять 
электронику пришел поразительно белобрысый паренек-механик. Взглянув на его 
вихры, Виктор Иванович пробормотал: «Здесь татарин не ходил». Я так и не 
дознался, придумал ли он это сам или от кого-то слышал; скорее всего, присловье 
это могло родиться веков пять-шесть назад, как реакция на злобу дня.
На куполе я совершил большую ошибку: уступил уговорам Лукина и удостоил своим 
посещением сауну. Мне очень не хотелось этого делать из-за легкой простуды, 
однако Валерий математически доказал, что именно сауна от этой простуды и 
воспоминания не оставит. «Точно, как дважды два – четыре», – заключил Валерий. 
Наступив на горло сомнениям, я сдался, хорошенько пропарился, с наслаждением 
выпил в холодном предбаннике холодного пива – и приобрел такой бронхотрахеит, 
что отныне не храп Валерия, а мой душераздирающий кашель по ночам заставлял 
ребят испуганно вздрагивать. Арктика – не лучшее место на земном шаре для 
лечения простуды, не помогли ни полтонны лекарств, ни ежедневные банки в 
медпункте, от которых я стал пятнистым, как зебра. Думаю, что, если бы я 
заблудился в пургу, найти меня было бы легче легкого – по надрывному кашлю. 
Зато – ищи хорошее в плохом – хочешь быть здоров, решительно и бесповоротно 
отказывайся от сауны.
И еще одно горькое познание на куполе: собаки, которые когда-то при одном моем 
появлении подхалимски скалили морды (сахар, сгущенка), встретили меня с 
исключительным равнодушием. Тщетно звал их по кличкам, стыдил, сюсюкал – 
отворачивались и презрительно отмахивались хвостами. Так я познал, что собака – 
лучший друг человека, который кормит ее сегодня, а не шесть лет назад.