весом за девяносто килограммов: и тот и другой – первоклассные вертолетчики. На 
этом сходство кончается: если Реймеров немногословен и хладнокровен, мудро 
рассудителен, то Освальд взрывной, неизменно заряженный на шутку, склонный к 
риску – в пределах разумного. Голубоглазый атлет, красив как черт, умен как 
бес».
Со мной это случается редко – когда человек настолько симпатичен, что с первой 
же встречи хочется перейти на «ты»; в конце концов это и произошло, хотя 
Освальду лишь сорок и родился он тогда, когда я демобилизовался. И я с 
некоторой гордостью фиксирую опять же довольно редкий в моей практике случай: 
первое впечатление оказалось абсолютно верным, и к вышеприведенному лишь 
добавлю, что Владимир Освальд прекрасный товарищ, полярный вертолетчик до мозга 
костей, никогда (такого случая и его старый друг Лукин не припомнит) не унывает 
и, наоборот, всегда одним своим видом неисправимого оптимиста поднимает 
настроение. Пусть не правило, но чаще всего бывает так: каков командир, таков и 
экипаж; если командир яркая индивидуальность, то его четверка либо вольно или 
невольно ему подражает, либо под него подстраивается. Экипаж Реймерова – 
спокойное достоинство, склонность к уединению, а в гостиничной комнате Освальда 
дверь не закрывается, полно гостей, званых и зашедших на огонек, громовой хохот,
 песни под баян и неизменный чайник на электроплитке.
Так получилось, что все остальные полеты я провел с экипажем Освальда. Больше 
других мне запомнились три полета, о двух из них сейчас и пойдет речь.
Дел на Среднем было много: встречался со старыми и новыми знакомыми, несколько 
дней гостил на Голомянном, принимал три с половиной центнера груза «Метелицы», 
готовился к встрече с ней и прочее. Поэтому на точки с Лукиным я не летал, ибо 
ничего нового для себя увидеть не рассчитывал: как бурятся лунки, опускаются и 
поднимаются приборы с пробами морской воды, видел сотню раз, а первичные 
посадки на вертолете не слишком волновали воображение. Но иногда случалось, что 
Лукин и Освальд получали задания, не связанные с основной работой, и таких 
случаев я уже не упускал.
Два полета оказались связанными с дорогим для полярников именем Эрнеста 
Теодоровича Кренкеля.

С 1932 года, после завершения знаменитой экспедиции Ушакова – Урванцева, 
Северная Земля вновь стала необитаемой. Но не надолго: через три года 
«Сибиряков» вошел в пролив Шокальского, и на берегу острова Октябрьской 
Революции, на мысе Оловянном, был построен дом полярной станции.
В книге «КАЕМ – мои позывные» Кренкель писал, что по этому берегу со дня 
сотворения мира прошли лишь два человека – Ушаков и Урванцев; и вот на этой 
нехоженой земле поселилась славная четверка: Кренкель – начальник станции, 
радист Голубев, метеоролог Кремер и механик Мехреньгин, будущий полярный 
крестный Василия Сидорова.
Имена этих людей в Арктике настолько широко известны, что было исключительно 
заманчиво посетить их жилище.
До сих пор не могу себе простить, что упустил несколько случаев познакомиться с 
Кренкелем: все нам некогда, все откладываем на завтра, забывая, что этого 
самого завтра может не быть. Я люблю поговорку «Везет тому, кто сам везет» – к 
Кренкелю она относится в полной мере. Был он, по рассказам наших общих 
товарищей, человеком поразительного жизнелюбия и мужества, с одинаковой 
стойкостью переносившим удары и стихии, и судьбы. Настоящих работяг, 
самоотверженных и безотказных, среди полярников много; Кренкель же обладал 
счастливым характером никогда не падающего духом, верящего в свою удачу 
человека, и эти жизнелюбие и уверенность распространялись вокруг него, как 
радиоволны от антенны. Такой характер – большая редкость: кажется, я встречал 
подобных людей всего лишь три-четыре раза, а если взять мой литературный цех, 
то, увы, не встречал, но много читал и слышал о родном по духу брате Эрнеста 
Кренкеля – замечательном человеке и писателе Евгении Петрове.
А ведь оба эти человека были и замечательными начальниками! Непримиримые и 
требовательные во всем, что касалось работы, они по-человечески были глубоко 
порядочными, сердобольными и доброжелательными: «Дайте людям в судьи иронию и 
сострадание» – квинтэссенция философии Анатоля Франса. Прошу извинить, что 
часто возвращаюсь к этой теме – время такое бурное, время перемен; так на месте 
кадровиков я объявил бы широчайший конкурс: на должности руководителей – людей 
со счастливым характером. Если я знаю трех-четырех, то в масштабе страны их 
тысячи: честных, умных, деловых, распространяющих вокруг себя те самые 
радиоволны, внушающих уверенность. А сколько у нас руководителей равнодушных, 
готовых на любую беспринципность, лишь бы не терять свою должность! А сколько 
таких, которые за пятиминутное опоздание или более серьезную провинность так 
гаркнут на подчиненного, что того отвозят в больницу! Спросите самих себя, под 
чьим руководством вы хотели бы работать: человека, внушающего к своей особе 
страх и ужас или – любовь и преданность? Бесполезно спрашивать, не от вас 
зависит? А про широчайшие права трудового коллектива не забыли? Разве глас 
народа – не глас божий? Вот и решайте, под чьим руководством…
* * *
По пути к проливу Шокальского Освальд получил радиограмму: при обнаружении 
медведицы с полугодовалыми медвежатами сообщить координаты, туда вылетит группа 
и заберет медвежат для зоопарка. Честно говоря, будь такое задание возложено на 
меня, я молчал бы как рыба; впрочем, экипаж тоже вглядывался вниз не слишком 
пристально, задание и ему было не по душе. Одно дело – отпугнуть медведя, когда 
он направляется к тебе неведомо с какой целью, просто познакомиться или 
гастрономической, и совсем другое – стрелять в медведицу шприцем с парализующей