материал для романа, повести, пьесы? Идею никому не навязываю и даже не 
рекомендую: испытание тяжелое, такую тему, если ты не влюбленный в Арктику 
подвижник, наскоком не возьмешь.

На обратном пути Реймеров пригласил меня в кабину на место бортмеханика – 
высшая честь, которая может быть оказана пассажиру. Напрашиваться в кабину 
нельзя – дурной тон (ишь нахал, пусть спасибо скажет, что на борт взяли!), и я 
весь извелся в ожидании приглашения. Какой кругозор! Иллюминатор я сравнил бы с 
телевизором, на экране которого видишь лишь ограниченный сектор футбольного 
поля, а из кабины же наблюдаешь за всей игрой. Арктика – с трех сторон как на 
ладони, такой ее можно увидеть только с вертолета, идущего на небольшой высоте 
с примитивной для самолета скоростью. Пейзаж – фантастический, особенно тогда, 
когда на твоих глазах ледяной панцирь приходит в движение, льдины лезут одна на 
другую и ты не слышишь, но только знаешь, что внизу сейчас чудовищный грохот 
рождающегося вала торосов, а в сотне метров обширное ровное поле с белым 
покрывалом, а за ним мощная черная река гигантского разводья, снова торосы, 
битый лед… Смотришь с высоты и невольно думаешь: вот здесь можно… а отсюда бы 
подальше и побыстрее – это насчет того, если садиться на вынужденную. Особенно 
не любят вертолетчики пролетать над чистой водой – запас плавучести у вертолета 
немногим больший, чем у глыбы гранита.
Реймеров спокойно переговаривался с экипажем; по расчету до возможного 
местонахождения поход-ников было еще больше ста километров, и напрягаться, 
всматриваться вниз не имело смысла. Я знал, что командир на редкость 
хладнокровный, уравновешенный человек, в полете не слишком разговорчив и 
вопросами досаждать ему не следует; к моему удовольствию, Реймеров сам время от 
времени пояснял мне ледовую обстановку. Впоследствии это не раз делал Освальд, 
и этим незаурядным людям, как и Лукину, конечно, я обязан тем, что на практике 
прошел подготовительный класс школы ликвидации безграмотности.
Быть командиром полярного вертолета – нелегкая ноша: для выполнения задания то 
и дело приходится нарушать, за что нынче весьма ощутимо бьют; впрочем, не 
нарушишь и не сделаешь, будут бить тоже, и порой еще сильнее. Реймеров 
относится к тем, кто ради дела готов осмотрительно нарушать: о таких Боккаччо 
говорил (цитирую по памяти): лучше делать и каяться, чем не делать и не каяться.
 Вот одна история, рассказанная Лукиным.
Земля Франца-Иосифа. На станции Нагурская сгорела дизельная, необходимо самым 
срочным образом ее восстановить. А запасной дизель был только на острове 
Виктория. Реймеров заправился на Греэм-Белле, пошел на Викторию, взял на 
подвеску дизель и потащил его в Нагурскую. Если бы условия полета были обычными,
 а в Нагурской имелся бы керосин для заправки, то рассказ бы на этом закончился.
 Но из-за сильного встречного ветра и тяжелой подвески путевая скорость 
вертолета была лишь девяносто километров в час, и на полдороге Реймеров понял, 
что до Нагурской он долетит, но там обсохнет (не ищите в словаре, на летном 
жаргоне – останется без горючего). А керосин туда доставить некому, вертолет 
надолго застрянет на Нагурской, что сорвет план работы нескольких экспедиций. 
Что же делать? И Реймеров принял смелое решение: сел на дрейфующий лед, отцепил 
дизель, прикрепил к нему работающую в режиме маяка аварийную радиостанцию – и 
полетел снова на Греэм-Белл. Там он заправился, полетел обратно, нашел по маяку 
дизель, благополучно доставил на Нагурскую и с легким сердцем отправился 
выполнять прерванную программу. И как же была оценена эта воистину блестящая 
операция? О, вполне по заслугам: из пилотского свидетельства Реймерову вырезали 
талон, ибо вместо положенных десяти часов суточного налета он проработал 
одиннадцать часов пятнадцать минут. «Больной был вылечен не по правилам».
Всемогущие инструкции, нерушимые, как высеченные в граните, правила! С каждым 
годом вас становится все больше, и вы, как верные сторожевые псы, охраняете 
напуганного на всю жизнь бюрократа от возможных неприятностей. Теперь и 
представить себе трудно, что когда-то полярный летчик, уловив из портативной 
радиостанции слабый писк морзянки, садился в самолет и, не получив официального,
 за дюжиной подписей разрешения, летел к черту на кулички. Выручал товарищей, 
спасал – становился героем, разбивался – вечная ему память. Теперь не то, 
совсем не то! Сегодня летчик опутан такой сетью инструкций и правил, что сто 
раз подумает, чем ему рисковать – жизнью или талоном пилотского свидетельства. 
Скажем, если бы Реймеров взял и просто сбросил с высоты на лед тот злосчастный 
дизель, то поступил бы по правилам и вполне мог бы остаться с невырезанным 
талоном. А дизель – подумаешь, мало ли в стране дизелей, доставили бы через 
месяц-другой на Нагурскую, выжил бы ее коллектив как-нибудь, не такой еще 
героизм советские люди проявляли – достаточно вспомнить пожар на станции Восток 
(за который, между прочим, нужно было бы сурово наказать, а не награждать). 
Зато – все по правилам, не было бы лишних семидесяти пяти минут налета, все 
кругом довольны, хотя и без аплодисментов.
Эх, какие у нас летчики и вертолетчики – умные, лихие, отчаянные асы! 
Знакомишься с ними, понаблюдаешь за их работой – и гордость испытываешь, 
радуешься, что повидал настоящих Мужчин, сильных и бесстрашных. А летать стали 
с оглядкой, потому что другой специальности у них нет, вырежут оба талона – и 
прощай, небо, иди и переучивайся на шофера, диспетчера, грузчика. Я не 
преувеличиваю, лично знаю таких, но не называю, чтобы не усугублять их горечь.
Здесь проницательный читатель припомнит известные ему случаи и справедливо 
упрекнет автора: а почему только летчики? А инженеры, строители, председатели 
колхозов и совхозов? На меня большое впечатление произвела исповедь директора 
одного из крупнейших в стране машиностроительных предприятий: чтобы оно 
нормально функционировало, директор за сутки своими распоряжениями столько