и зачастую опасными ситуациями жизнь, он отчетливо различает грань между 
приятелями и друзьями: с первыми – застолье весело проводить да время свободное 
убивать, но раскрыть душу, поделиться самым интимным можно только со вторыми. 
Как писал Лабрюйер, «если человек одинаково дружен со всеми, он не дружен ни с 
кем».
Анализируя свою жизнь с юношества, то есть лет за сорок, могу припомнить добрую 
сотню приятелей, но друзей легко пересчитаю по пальцам. Из всех рассуждений о 
дружбе, которые я где-либо вычитал либо пришел к ним самостоятельно, мне по 
душе такие: друг – это тот, кто не покинет тебя, если это даже будет для него 
небезопасно; это тот, которому ты без оглядки доверишь все, что тебя волнует, 
тревожит, мучает; друг – это тот, кто искренне радуется твоей удаче: испытание, 
которое выдерживает далеко не каждый.
Таковы Василий Сидоров, Лев Черепов и еще несколько очень близких и дорогих мне 
людей; кажется, и ко мне они относятся так же.
Рассказывать о Сидорове – значит повторяться: я о нем много писал. У него в 
жизни были удивительные приключения; об одном, очень драматичном, я хотел 
Делать повесть, но он запретил: человек, который его предал, обрек на почти 
неминуемую гибель, жив, кое-кто еще помнит об этой истории, и Сидоров не хочет 
позорить его семью. Некоторые другие приключения, так и рвущиеся на бумагу, он 
тоже не хочет предавать гласности – по разным причинам. А жаль, потому что даже 
для тех, кто считает, что знает Сидорова, он открылся бы новыми гранями своей 
богатой натуры.
Когда мы познакомились с ним на Среднем, он, несмотря на то что только что 
вырвался из ада и очень устал, показался мне совсем молодым человеком; сегодня, 
когда ему шестьдесят, редко кто осмелится дать ему больше пятидесяти – быстр, 
энергичен, в отличной физической форме, лицо свежее… «Хорошая штука молодость, 
да соплякам достается, – смеется Сидоров. – Но ничего, мы, полярники, 
консервируемся, годами живем в безмикробной среде и почти без собраний!»
Я знаю людей, которые в экспедициях ничем не примечательны, но зато, 
возвратившись, ведут себя так, будто вокруг них-то и вращались все события; 
хвастовство – слабость простительная, хотя уважения и не вызывает. С моим 
другом все происходит наоборот: на зимовке он полновластный руководитель – все 
нити в руках, а на Большой земле – не найдешь человека скромнее: в компании, 
где есть люди малознакомые, больше слушает, чем говорит, дружелюбное 
расположение высокого начальства в личных целях никогда не использует – словом, 
следует девизу одного из древнегреческих мудрецов: «Живи незаметно». Да и 
внешне Сидоров выглядит так, что не каждый малознакомый поверит, что видит 
одного из самых нынче знаменитых и заслуженных полярников: лицо простое, рост 
средний, особых примет не имеется – разве что настоящего василькового цвета 
глаза. И разговор с малознакомым Сидоров поведет обыкновенный: погода, запасные 
части к автомашинам и тому подобное, из чего собеседник сделает вывод, что вряд 
ли услышит что-нибудь более любопытное.
А между тем эта внешняя простота – обычная защитная маскировка скромного 
человека, обладающего острым умом и воистину железным характером. Когда мы 
остаемся наедине и Вася начинает рассказывать – о зимовке ли, о товарищах, о 
житейских делах, – я отключаю телефон, чтобы ненужный дежурный звонок не 
прервал этого монолога, насыщенного интереснейшими наблюдениями, деталями и 
характеристиками людей, искрящегося юмором и воссоздающего порой удивительно 
зримую картину полярной жизни. Вот, например, часть рассказа о вале торосов, 
записанная почти дословно: «Льдины громоздились одна на другую, вал рос на 
глазах. Еще недавно, когда люди бежали к палаткам, он был высотой два-три метра,
 а сейчас вперед двигалась ледяная гора. Она подминала под себя все новые льды, 
ползла и становилась все выше, и движение это сопровождалось таким грохотом, 
какой бывает при крушении поезда, когда вагоны лезут друг на друга… Порой 
нагромождение торосов застывало, как будто стихия изнемогла и осталась без сил, 
а она вовсе не изнемогла, а просто нащупывала слабое место. Где-то в стороне 
лопались и вставали на дыбы новые льдины и вырастал новый вал, который шел 
навстречу старому и сталкивался с ним, и такое столкновение порождало совсем уж 
чудовищный грохот, и впечатление было, что ничто не может уцелеть на свете и 
весь мир взрывается к черту… А день был солнечный и ясный, и ослепительно синий 
был в своих изломах лед, вознесенный на десятиметровую высоту, и двигалась гора,
 как живая, и такой грандиозностью и ужасом веяло от этой картины, что глаз не 
оторвать, магнитом притягивала, завораживала, точно гипнозом».
Как-то, когда зашла речь о совместимости людей в коллективе, Сидоров сказал: 
«Первым делай самую тяжелую работу и последним садись за стол – вот тебе и 
будет совместимость. Закон!» У Сидорова так обычно и бывает, служить под его 
началом и легко, и трудно: легко тому, кто соблюдает сформулированный выше 
закон, и очень трудно тому, кто противопоставляет себя коллективу. Если есть 
возможность, Сидоров «аутсайдеров» выпроваживает – пусть ищут легкой жизни в 
другом месте; нет возможности, завершились полеты – перевоспитывает в ходе 
зимовки, иной раз сильно бьющими по самолюбию, но справедливыми мерами. Жестоко,
 больно, но другого выхода нет – трещина в коллективе бывает опасней, чем 
трещина на дрейфующей льдине.
На моей памяти лишь одна зимовка, начальником которой он неожиданно для себя 
стал в последнюю минуту и посему не мог лично подобрать коллектив, завершилась 
не слишком благополучно. Уже в самые первые дни Сидоров выявил нескольких 
любителей выпить и успел отправить их на Большую землю; но несколько других на 
время «легли на грунт» и вовсю развернулись, когда ушел последний корабль. 
Решительно и жестоко Сидоров «обезоружил», наказал самогонщиков, но те по 
возвращении отомстили – написали полное небылиц письмо в высокую инстанцию.