страницу за страницей, придумывая персонажей, многие из которых так и не 
состоялись; но если в голову приходит мысль, которая поначалу кажется нелепой, 
на всякий случай лучше ее записать, так как бывает, что самые нелепые мысли в 
конечном счете оказываются самыми удачными. И уж во всяком случае от них можно 
тянуть цепочку, одно звено которой зацепится за другое, один персонаж вызовет к 
жизни второго, третьего… Обилия действующих лиц мне не надо, многих я вытянуть 
не сумею, потому что персонаж интересен только тогда, когда он совершает 
поступок, – никто, на мой взгляд, этого лучше не понимал и не делал, чем 
Достоевский, гений которого наделял поступками целую армию персонажей. Я не 
понимаю писателей, которые сочиняют многоплановые полотна с сотнями действующих 
лиц, подавляющее большинство которых не совершает поступков; зачем? Наверное, 
это не только от желания нагнать авторский километраж (что тоже имеет место), 
но и от переоценки своего дарования, от непонимания того безусловного факта, 
что один более или менее добротно сколоченный дом куда лучше, чем десяток 
начатых и брошенных без стен и крыш. В моем понимании поступок – это совершенно 
неожиданный поворот в поведении человека, раскрывающий его в новом качестве; 
такой поступок может быть очень хорошим или очень плохим, но он, и только он, 
способен в ситуации, когда срываются маски, обнажить подлинную сущность 
человека. Для меня в идеале поступок – это взрыв гранаты в тишине, гром среди 
ясного неба; лучшие примеры – у того же Достоевского, почти каждый персонаж 
«Идиота», «Братьев Карамазовых»… Поступок сразу делает человека личностью, за 
судьбой которого так интересно следить…
Поступок – это когда Матвей Козлов посадил свой гидросамолет на штормовую волну.

Поступок – это когда Василий Сидоров на станции Восток в отчаянной ситуации 
принял решение из двух размороженных дизелей монтировать один и раскручивать 
его вручную.
Поступок – это когда Завьялов и Ляхов с айсберга прилетели на двух «Аннушках» 
эвакуировать с антарктического побережья группу Владислава Гербовича, а одна 
«Аннушка» оказалась неисправной, и люди решали: «Кому на каком самолете 
лететь?»
Поступок – это прыжок в тонущий самолет радиста Михаила Гипика.
Я знаю десятки поступков полярников, летчиков, моряков. О многих уже написал, а 
за другими, которыми необходимо наделить персонажей будущей повести, летел к 
Сидорову. Мы уже договорились о том, что разрабатывать сюжет и персонажей будем 
вместе.

Все (кроме спящего Левы) оживились: в грузовой отсек вновь зашел озабоченный 
радист – с интервалом в полчаса он проверял, в порядке ли лобовое стекло для 
«Жигулей», которое он вез домой в Черский.
– Зря беспокоишься, – отзывчиво сказал один из нас, – мы все осколки аккуратно 
собрали в мешок.
Радист ахнул, схватился за сердце, торопливо проверил, погрозил нам кулаком и 
ушел в пилотскую кабину.
Смех разбудил Леву, он открыл глаза, взглянул на мое осунувшееся лицо и 
безмятежно сказал:
– Не знаю, как ты, а я выспался. Перекусим? Нужно соблюдать режим, не забывай, 
что я в законном отпуске.
Мы перекусили и стали мечтать о прекрасной жизни, которая ждет нас на куполе 
Вавилова.
– Вася писал, что у нас будет отдельная комнатка, – поглаживая густую бороду, 
припомнил Лева. – Пока ты будешь сидеть за столом и напрягать свои бедные 
извилины, мы с Васей настелим полы в кают-компании, соорудим сауну… 
Попа-аримся…
Баня – Левина слабость. В санно-гусеничных походах из Мирного на Восток и 
обратно, в которых Лева дважды бывал механиком-водителем, походники очень 
скучают по бане, и Лева с его неистощимой изобретательностью придумал почти что 
цирковой трюк: в балке намыливался, голышом выскакивал на снег (это при 
антарктическом морозе!), товарищи не мешкая выливали на Леву два ведра горячей 
воды, и он пингвином прыгал в балок – вытираться. А потом, когда идея овладела 
массами и многие стали принимать такую «баню», Лева и походный доктор Юрий 
Шевченко стали ежедневно мыть ноги «путем пробежки босиком по Антарктиде» – 
тоже получились отличные кадры для любительских кинофильмов.
Из Антарктиды Лева, специалист по использованию техники в условиях сверхнизких 
температур, вывез кроме научных материалов пламенную любовь к полярным широтам 
и обживающим их людям (которые с той поры редкую неделю не ночуют в 
гостеприимной квартире Череповых). О ледовом материке он может рассказывать 
часами, особенно о пингвинах, с которыми за год зимовки крепко сдружился и 
«даже переписывается», как не без сарказма утверждает его жена Эля. Впрочем, 
женщины редко разделяют любовь мужа к чему-либо иному, кроме как к своей особе,
 – главная причина того, что после зимовки в Антарктиде полярные широты Леве 
только снились. И если бы не настойчивый и льстивый хор Левиных друзей, вряд ли 
он получил бы высочайшее разрешение провести отпуск там, где его еще никто и 
никогда не проводил. Добавлю, что немаловажную роль сыграло и письмо Сидорова, 
в котором вскользь, между прочим отмечалось, что на острове Октябрьской 
революции, как и в Антарктиде, нет ни одной женщины – обстоятельство, 
вызывающее у всех до единой жен полярников глубокое и понятное удовлетворение. 
Правда, ко времени посадки на Диксоне Лева успел познакомиться и провести 
душевные беседы со всеми тремя молодыми попутчицами, но я клятвенно заверяю, 
что завязавшиеся дружеские отношения навсегда оборвались в ту минуту, когда