Вся научная продукция – из океана, льдов и пурги. Особую прелесть общению с 
Алексеем Федоровичем придает его неиссякаемый юмор. Еще двадцать лет назад, 
когда мы впервые встретились на СП-15, он поразил меня тем, что о самых 
критических ситуациях, в которые попадал, он рассказывал весело. Не потому, 
конечно, что тогда, когда они случались, хотелось смеяться, а потому что юмор, 
не снимая драматичности ситуации, придает ей новое измерение, позволяет 
взглянуть на нее с другой точки зрения. Я уверен: в том, что Трешников завоевал 
огромную популярность, любовь полярников, наряду с его личным мужеством и 
безусловным научным авторитетом, свою роль играет юмор; достаточно жесткий и 
требовательный руководитель, Трешников знает, что если самый суровый разнос 
кончается шуткой – урок преподан, но человек не выходит из строя; а что лучше 
доброй шутки начальника снимает напряжение, окрыляет людей и придает им силы 
тогда, когда сил больше нет? Как и слово врача, слово руководителя может 
раздавить человека, но может его и воскресить; к юмору это относится вдвойне.

Если бы я знал, что Татьяна Николаевна пригласит меня на обед, то вынужден был 
бы захватить с собой приличный костюм, но я оставил его дома (охота была тащить 
костюм в рюкзаке на Северную Землю!) и явился в почти до дыр протертой кожаной 
куртке. Человек слаб; я люблю ее не только потому, что в ней множество карманов,
 всегда набитых сигаретами, документами и другими необходимыми путнику вещами, 
но главным образом потому, что к ней привинчены два весьма редких полярных 
значка, на которые с большим интересом косятся девушки в метро и троллейбусах 
(пусть бросит в меня камень тот, в ком нет хоть капли тщеславия!). Когда на 
станцию Восток прилетели американские конгрессмены, один из них с полчаса ходил 
за мной по пятам, чего только не предлагая за значок участника дрейфа СП!
Зная отношения Алексея Федоровича к моей слабости, я поспешил снять куртку в 
прихожей, и он одобрительно кивнул.
– Правильно сделали, в такой рвани я никого не пускал в кают-компанию!
– Тогда дайте разрешение на новую, – забросил я удочку.
– А вот этого не могу, мне легче отдать вам свою. Только боюсь, что она будет 
вам слегка великовата – размеров, пожалуй, на десять.
Я извинился за то, что в выходной, святой для работы день, оторвал хозяина от 
письменного стола, и Алексей Федорович сокрушенно махнул рукой.
– Уже была дюжина звонков, и все срочные… Всегда завидовал Нансену! Ушел на два 
с половиной года на «Фраме» без радио и всякой прочей связи – и никаких 
распоряжений, ЦУ от начальства, дрейфуй себе и занимайся наукой. Сказочно 
прекрасная жизнь!
За обедом я рассказал о своей задумке, надеясь, что Алексей Федорович, как 
обычно бывало, вспомнит по ассоциации интересные истории. Так оно и случилось. 
Попадал ли в обледенение? Не раз, и особенно запомнился полет с Матвеем 
Козловым на ЛИ-2…
Какая зыбкая вещь – известность и слава! Матвея Козлова знают немногие, пресса 
его не слишком баловала, а между тем по «гамбургскому счету» летчики и 
полярники определили его в самую первую шеренгу. Во время войны он совершил 
подвиг, который у летчиков стал эталоном мужества и высочайшего 
профессионализма. Когда летом 1944-го немецкая подводная лодка потопила 
сухогруз «Марина Раскова», доставлявший смену состава и грузы полярным станциям,
 несколько десятков моряков и пассажиров пытались спасаться на карбасах; 
никаких судов в районе бедствия не оказалось, на море свирепствовал шторм, и 
попытки на гидросамолетах произвести посадку на высокую волну были заранее 
обречены на неудачу. И тогда на спасение вылетел Матвей Козлов. Он разыскал в 
бушующем море карбасы, на которых люди умирали, сходили с ума от жажды, холода 
и голода, и произвел немыслимую, фантастически виртуозную посадку на штормовую 
волну – посадку, вызвавшую недоверие у тех, кто о ней слышал, но не у тех, кто 
ее видел и с борта карбаса был переправлен на борт гидросамолета. Чудо? Но оно 
было, и не одна посадка, а несколько! Я лично знаю двоих людей, спасенных с 
карбасов: Василия Коваленко и Павла Матюхова, оба радисты антарктических 
экспедиций.
Трешников рассказывал об этом и других эпизодах из жизни замечательного летчика,
 а я в свою очередь припомнил случай, о котором Алексей Федорович знать не мог. 
Иногда я бываю на традиционных встречах полярных летчиков-ветеранов в гостинице 
«Советская», и вот однажды, когда Марк Иванович Шевелев из-за опозданий 
«недисциплинированных» никак не мог открыть встречу, он в сердцах сказал: «Все, 
больше никого не ждем, начинаем. Итак, товарищи…»
И тут дверь в зал скрипнула, приотворилась, показалась седая голова… Шевелев 
замолчал, а все встали и в едином порыве стали аплодировать. Марк Иванович 
вздохнул и присоединился к аплодирующим: «Ну, только ради Матвея Козлова…»
– Я бы тоже встал и аплодировал, – с чувством сказал Алексей Федорович. – Ну а 
что касается признания и славы, то характер у Матвея был не тот, который 
обожает высокое начальство. Вот если предстоял не простой полет – лучше всего 
лететь с Матвеем, а награждать – ого, сколько кандидатов! А летчики – чаще 
всего народ крупный, за ними невысокий и худенький Матвей был как-то не слишком 
заметен. В воздухе – другое дело, бог!

Мы говорили о многом: об Урванцеве, к которому Алексей Федорович относился с 
глубоким уважением, о Гербовиче, блестящую полярную карьеру которого прервала 
автомобильная авария, о Сидорове и других полярниках, которых Трешников высоко 
ценил; потом зашли на кладбище, и он повел меня к могиле своего друга Михаила 
Михайловича Сомова.
– Многие годы я шел за ним, – сказал Алексей Федорович. – Он был начальником