была не развлечением, а необходимостью. Журавлев был охотником замечательным, 
такого я не встречал ни до, ни после; повадки зверя он изучил не хуже таблицы 
умножения. Тогда, в начале тридцатых годов, все население Северной Земли 
состояло из четырех человек, прокормиться было делом не слишком трудным. 
Медведи, по нашим наблюдениям, никогда сознательно не нападают на человека: они 
плохо видят, принимают его за нерпу и, подскочив, обычно ошеломленно 
останавливаются. Когда возникала нужда в свежем мясе, а вблизи появлялся 
медведь, Журавлев исполнял такой трюк: ложился на спину и дрыгал ногами, 
возбуждая любопытство у зверя. Медведь видел что-то живое и черное, начинал 
приближаться, а Журавлев приговаривал: «Подойти-ка поближе, чтоб тебя не надо 
было тащить», – и стрелял в десяти шагах. Тогда еще запрета на охоту не было, 
это теперь за свою сотню медведей он заплатил бы чудовищный штраф!.. Если 
заинтересуетесь медведями, советую в октябре побывать на южной оконечности 
острова Большевик, на «медвежьем тракте», как мы его назвали, – по нему медведи 
проходят на юг, где льды еще не скованы и где в полыньях и разводьях можно 
добыть нерпу. Здесь медведей было столько, что мы с Журавлевым старались 
держаться от тракта подальше, чтобы они из любопытства не лезли и не крушили 
палатку…
К сожалению, Володя начал делать обусловленные знаки: «Николай Николаевич 
устал», – и мы, пообещав поклонится острову Домашнему и всей Северной Земле, 
откланялись.
В 1985 году Николай Николаевич и верный спутник его жизни Елизавета Ивановна 
почти одновременно скончались. А буквально через несколько дней после их 
кончины по телевизору прошел документальный фильм об их жизни, созданный их 
молодым другом Владимиром Стругацким.
Как реквием…



«АКАДЕМИК В УНТАХ И ПОЛУШУБКЕ»

И еще одна встреча с человеком, имя которого стало легендарным при жизни. 
Расставшись с Урванцевым, я поехал в Комарово – на дачу Алексея Федоровича 
Трешникова. Перед каждой поездкой к полярникам я привык получать от него 
напутствие, и, как человек суеверный, боялся нарушить эту традицию. К тому же, 
как теперь говорят, у Алексея Федоровича сильное и щедрое биополе, и посему от 
каждого общения с ним получаешь хороший заряд бодрости.
В последние десятилетия важнейшие события в полярных широтах связаны с именем 
Трешникова; о них и о нем написано много, отдал дань своего уважения и я в 
трилогии «Трудно отпускает Антарктида», где он выведен под фамилией Свешников. 
Прежде чем стать признанным лидером советской полярной школы, Алексей Федорович 
прошел многими нехожеными дорогами; в отличие от иных своих коллег, которые, 
получив высокие должности и звания, намертво засели в кабинетах, он не упускал 
ни одной возможности «хорошенько померзнуть», что позволило мне с чистым 
сердцем посвятить ему книгу, как «доктору наук в унтах и полушубке». Впрочем, 
даже став академиком, Алексей Федорович время от времени обувает свои видавшие 
виды унты.
Чрезвычайно колоритная личность! Как в свое время Урванцев, Трешников за 
письменным столом лишь оформлял свои открытия – делал он их в путешествиях. А 
они порой были такими, что привлекали к себе внимание всего мира! Достаточно 
вспомнить ставший у полярников легендарным санно-гусеничный поход по куполу 
Антарктиды к южному геомагнитному полюсу Земли – труднейший вообще и в 
особенности потому, что он был первым. Благодаря этому походу советские 
полярники обрели «жемчужину Антарктиды» – станцию Восток. Слово-то какое – 
Восток! Сердце какого полярника не забьется сильнее при одной лишь мысли об 
этом самом трудном для проживания человека месте на земном шаре. Я не очень 
склонен к сентиментальности, но, бывает, впадаю в нее, когда вспоминаю, что 
хотя и оставил на Востоке семь килограммов живого веса, хотя и был 
«гипоксированным элементом», полудохлым новичком, истерзанным муками 
акклиматизации, но – был восточником! Это, уважаемый читатель, в Антарктиде 
звучит гордо, и я без всякой ложной скромности во всеуслышание напоминаю об 
этом. И еще я люблю Восток потому, что, рожденный волею Трешникова, он передан 
им в руки Василия Сидорова, начальника первой и еще трех зимовок; и потому что 
Восток и санно-гусеничный поезд, который к нему пробился, подарили мне сюжеты 
двух повестей; и потому что на Востоке я впервые понял, что люди из плоти и 
крови в условиях космических морозов бывают тверже, чем железо.
«Я, я…» – вспомнил забавный разговор. Очень хороший, но несколько углубленный в 
свою особу писатель К. встретил коллегу, остановил его и битый час рассказывал 
о своей задуманной повести; потом спохватился: «Извините, что я все о себе да о 
себе, давай поговорим о тебе. Как тебе понравился мой последний рассказ?» 
Извиняюсь и я, хотя уже намекал на то, что в этой повести будет много личного.
Сегодня Алексею Федоровичу за семьдесят, но в его монументальной фигуре еще 
видится былая мощь, которая когда-то позволила молодому гидрологу вытащить из 
полыньи и чуть не на себе тащить к Новосибирским островам собачью упряжку, а 
спустя годы провисеть на одной руке – другая была вывихнута – в ледниковой 
трещине, пока не подоспели спасатели. Все, что могут испытать полярники, он 
испытал на себе, и потому в полярном деле для него секретов нет: и тонул, и от 
пурги, подвижек льда, вала торосов спасался, и товарищей из беды выручал, – все 
было. А возвращался из экспедиций – статьи, монографии, доклады на 
теоретических конференциях…