Великие подвиги великого человека. Тогда, в начале сентября 1979 года, супругам 
Урванцевым оставалось жить еще почти шесть лет; Николай Николаевич 
консультировал аспирантов в Горном институте, а Елизавета Ивановна вела 
хозяйство и – «подумаешь, восемьдесят шесть лет!» – воевала с медицинской 
комиссией автоинспекции за право водить машину.
– Они не продляют мне права из-за зрения, – возмущалась она. – Будто я, врач, 
не знаю, что оно вполне нормальное!
Привел нас к Урванцевым автор многих книг о полярниках журналист Владимир 
Стругацкий, свой человек в этом доме, благоговевший перед его хозяевами и 
помогавший им в устройстве бытовых дел. Он честно нас предупредил, что по 
первому его знаку мы должны ретироваться: Николай Николаевич очень дорожит 
своим временем, резонно опасаясь, что может не успеть сделать всего, что 
задумано. Поэтому пробыли мы в гостях не больше часа.
Сначала о главном впечатлении. Я читал книги Урванцева, видел его фотографии, 
но никогда ранее с ним не встречался и посему не имел возможности понять очень 
важной его особенности. При первом же личном общении с Николаем Николаевичем 
становилось совершенно ясно, что перед тобой – в высшей степени интеллигентный 
человек старой школы, в самом точном значении этого слова. Сегодня, когда 
понятие «интеллигентность» сильно девальвировано, когда вокруг него идут 
всевозможные споры, кого считать интеллигентом, а кого не считать, подлинные, 
безупречные представители этой нелегко определяемой прослойки встречаются 
редко; бывает, человек с виду вполне интеллигентен, а познакомишься поближе и 
поймешь, что его, как говорил у Булгакова Воланд, испортил «квартирный вопрос» 
или еще что-то в этом роде; не берусь давать свое определение, скажу только, 
почему на меня произвел такое сильное впечатление Урванцев. Смотришь на него, 
слушаешь – и безотчетно веришь: этот человек не способен на сколько-нибудь 
плохой поступок; он может признать свою ошибку, но никогда не поступится 
принципами, не пойдет на сделку с совестью; при своем глубоком уме и широчайшей 
образованности он никогда не гнушался самой черной работы; у него мозг ученого, 
руки рабочего, сердце путешественника и святые принципы глубоко порядочного 
человека.
Сейчас, бывает, идет прекрасно снаряженная группа в поход, выступить не успела 
– а статьи, восторженные отзывы, сплошная реклама, а уж после похода – овации, 
цветы, награды, триумф! Такое не снилось ни Глебу Травину, битому, 
помороженному, сто раз погибавшему в одиночку, ни Урванцеву, который пешком, на 
лыжах и на собачьих упряжках, без всякого радио и вертолетов, газет и 
восторженных интервью прошел десятки тысяч километров Арктики. И не только 
прошел, не просто прошел, но и нанес на карту белые доселе пятна, изучил, 
разведал, подарил стране бесценные сведения о ее богатствах. А прочитаете его 
книги – и поймаете себя на ощущении, как резко отличаются они от публикаций 
некоторых сегодняшних путешественников: не только тем, что Урванцев совершенно 
чужд саморекламы, но прежде всего тем, что походы не были для него самоцелью, 
средством для привлечения к себе восхищенного внимания жаждущей сенсаций 
публики; для-ради установления призрачного рекорда он бы и шагу не сделал, в 
самые трудные и порой весьма опасные походы Урванцев шел только исключительно 
для изучения перспективности и освоения в будущем далекого арктического района.
Мне кажется, что из великих путешественников Урванцеву был сродни Фритьоф 
Нансен; они как и люди были похожи друг на друга не только внешностью, но 
прежде всего своей научной одержимостью, бесстрашием, человеческим 
благородством.
Но – «нет пророка в отечестве своем» – об Урванцеве написано до обидного мало; 
более того, его имени до сих пор даже нет на карте!
А ведь Урванцев, путешествуя по Таймыру, Северной Земле и нанося их на карту, 
не забывал своих коллег…
Впрочем – прощу поверить, что эти строки диктуют мне не родственные чувства, – 
до сих пор нет на карте Арктики и имени Глеба Травина. В отличие от 
ученого-путешественника Урванцева, я бы назвал Глеба Травина великим 
спортсменом-путешественником, но уж спортивный-то подвиг он совершил 
беспримерный: на ломаном-переломаном велосипеде прошел от начала до конца 
арктическое побережье. Спортивные кружки, коллективы его имени есть и в нашей 
стране, и за рубежом, а вот на карте так и не появилось имени человека, 
проявившего воистину фантастическое мужество и несгибаемую волю…
Беседовать с Николаем Николаевичем было легко и просто. Узнав, с какой целью мы 
собираемся на Северную Землю, он охотно, без всяких наводящих вопросов стал 
вспоминать эпизоды своего путешествия. Память его, без скидок на возраст, была 
поразительной – мельчайшие детали он вспоминал не задумываясь. И вообще, пока 
он к концу нашего визита не подустал, не верилось, что ему восемьдесят седьмой 
год: высокий, хотя и сутуловатый, движения уверенные, руки сильные…
Уловив мой взгляд, он взял эспандер, легко растянул пружины.
– Рекомендую: полтора часа зарядки ежедневно – и будете вполне работоспособны… 
Купол Вавилова хорошо помню, мы проходили по леднику на собачьих упряжках. У 
его подножия нас застигла сильная пурга, всю ночь воевали с палаткой… – Он 
улыбнулся, разгладил седые усы. – Впрочем, погода может лишь ставить палки в 
колеса экспедиции, успех же ее решает подготовка. К каждому походу мы 
готовились очень серьезно, я имею в виду не только упряжку, продовольствие и 
топливо, но и так называемые мелочи – иголки, нитки и прочее. Примерно в таком 
граф Монте-Кристо нашел свой клад, – с улыбкой сказал он, приподнимая крышку 
сундучка с многочисленными отделениями. – Вот в этих семи, по числу дней недели,
 хранились наши ежедневные пайки, в этих – разные другие необходимые вещи. Мясо 
в основном добывал Журавлев – нерпа, медведи; охота для нас, как легко понять,