секунды мы приземлимся?
«Не оставляй любовь на старость, а торможение на конец полосы», – припомнилась 
пилотская прибаутка. Все же идет нормально! Мелькнула первая бочка, вторая, 
пятая… Бац! Я боднул головой иллюминатор. ЛИ-2 стало швырять, он отчаянно 
запрыгал – дал «козла»: недопустимый ляп для такого летчика, как Денисенко. Под 
самый конец произошло и вовсе непростительное – правой плоскостью задело бочку. 
И – все, самолет замер…
Облизывая языком разбитую губу, я вошел в пилотскую кабину и вопросительно 
посмотрел на Денисенко. Он вытирал с лица пот и, весьма довольный, улыбался! 
Чему он радуется, чудак?
– Зубы целы? – подмигнув, весело спросил он. – Здорово, а? Верно, что голь на 
выдумки хитра? Только бы дырку в пилотском свидетельстве не заработать.
И мне было рассказано нижеследующее.
Вылетали из бухты Провидения – погода звенела; но, как часто бывает в Арктике, 
из ниоткуда возник непредсказанный циклон и зацепил своим хвостом аэропорт 
назначения, мыс Шмидта. Взяли курс на запасной аэропорт Певек – закрылся, 
повернули на Черский – поздно, уже не принимает, замело… А точку возврата 
прошли, до Провидения горючего не хватит. И тогда Денисенко принял решение, 
продиктованное и отчаянием, и здравым смыслом, – приземляться все-таки на 
Шмидте, хотя боковой ветер по полосе был двадцать метров в секунду, почти вдвое 
сильнее допустимого для ЛИ-2.
Замечательно посадил самолет! Промедли Денисенко, отдавшись сомнениям хоть бы 
на минуту, – и пришлось бы садиться в ночной тундре на «пузо»: баки были пустые,
 бензина осталось, как говорят, «на заправку зажигалки».
Исключительно полезно для нервной системы – быть в неведении.
Со Шмидта я улетел на остров Врангеля и там уже узнал, что Денисенко отделался 
устным замечанием. Видимо, начальство пришло к выводу, что для общества куда 
важнее пусть с нарушениями, но спасти самолет, чем с полным соблюдением 
инструкций позволить ему разбиться.

И вот я вновь – в который раз – в грузовой кабине ЛИ-2. Все это уже было: и 
запасные баки с горючим, и заваленные грузами проходы, и газовая плитка с двумя 
конфорками, на которой пыхтит неизменный чайник… И все-таки этот самолет 
разительно отличается от всех ЛИ-2, ИЛ-14 и АН-2, на который я летал над 
Арктикой: для него никто не готовит взлетно-посадочную полосу.
Негде повернуться – научное оборудование, баллоны с газом, спальные мешки, 
палатка, канистры, ящики… Теперь понятно, почему «прыгающие» предпочитают 
обмундирование второго и третьего срока службы: и женское общество далековато, 
и гладильную доску некуда поставить.
Романов находился в пилотской кабине на месте летного наблюдателя, Михаил 
Красноперов похрапывал, растянувшись на запасном баке, Александр Чирейкин 
дремал в солдатской позе – лежа на спальнике и положив под голову вещмешок, а 
Лукин, погрузившись в карту, сидел на ящике с приборами. Вот вам и вся 
знаменитая «прыгающая» экспедиция! Ну и экипаж самолета, конечно.
Лукин сложил карту и сунул ее в планшет.
– Точка 41, – сказал он. – Скоро пойдем на посадку.
И ушел в пилотскую кабину – вместе с товарищами выбирать площадку.
Первая «первичная» в моей жизни – это надо осмыслить, морально подготовиться, 
ничем не выдать волнения, смешного в глазах битых-перебитых профессионалов.
Лукин так и называет товарищей и себя – профессионалы.
Я прильнул к иллюминатору, чтобы не прозевать, запечатлеть самое, может быть, 
рискованное, что есть на сегодня в Арктике – наряду с разломами льда и мощным 
торошением на дрейфующих станциях. Тогда, над мысом Шмидта, я был в неведении; 
сейчас я точно знаю, что в ближайшие минуты всех нас ждет запланированный и 
осознанный риск.
Я давно хотел написать об этом, но как-то не приходилось: в риске есть что-то 
прекрасное! Я не карточный игрок и никогда не обладал состоянием, которое можно 
поставить на карту; фронтовой опыт у меня небольшой, да к тому же тогда, в 45-м,
 я был шестнадцатилетним мальчишкой, которому жизнь казалась вечной; в зрелом 
возрасте приключения, которые оказывались опасными, случались по воле слепого 
случая. Совсем другое дело – риск осознанный, спрессованное в считанные 
мгновения «быть или не быть». Волнующе-прекрасное ощущение необыкновенной 
полноты жизни! Только с кем поделиться этой мыслью? Саша Чирейкин, позевывая, 
надевает унты. Красноперов недовольно морщится: прелюбопытнейший сон прервали, 
черти! Ведь не поймут, переглянутся и пожмут плечами, хуже того – посмеются!
Один такой случай в моем активе уже имелся. В первые дни на фронте, когда от 
сопричастности к великому делу душа ликовала и пела, после утомительного марша 
я поделился с помкомвзвода исключительно яркой и глубокой мыслью:
– Ваня, ты видел, «Два бойца»? Вот хорошо сидеть ночью в окопе и петь под 
гитару «Темную ночь», правда?
И Ваня, который в свои девятнадцать лет шел к Берлину от Курской дуги и был 
трижды ранен, так на меня посмотрел, что не оставалось никаких сомнений: мои 
умственные способности он оценивает крайне низко. Он бросил несколько 
вступительных слов, даже самое мягкое из которых я не берусь привести, и, 
облегчив душу, закончил:
– «Темную ночь», там-там-там, хорошо напевать любимой в городском сквере!
Хотя уже, кажется, на следующий день у меня не возникало никакого желания петь 
на передовой лирические песни, Ваня еще с неделю обращался ко мне не иначе как: 
«Эй, „темная ночь“, сделай то-то, сгоняй туда-то!» И лишь потом, когда мы 
подружились, признался, что счел меня малость чокнутым, «с перекрученной