Полярный опыт, как и всякий другой, цементируется на ошибках; с годами секреты, 
которыми владели одиночки-асы, становились достоянием следующих поколений. И 
вчерашние новички, еще не ходившие в школу, когда совершали свои подвиги 
Бабушкин, Водопьянов, Мазурук, Козлов, Черевичный, Титлов и другие 
первопроходцы, начали уверенно делать то, что раньше под силу было только 
виртуозам.
Став массовым, подвиг уже не приковывал к себе внимания: первичные посадки на 
лед, каждая из которых когда-то отмечалась правительственными наградами, стали 
обыденной работой «прыгающих» экспедиций. «Прыгающих» – потому что в удачный 
день самолет совершает несколько первичных посадок, «прыгает» с льдины на 
льдину, а с борта самолета в свою очередь прыгают на ходу люди – Валерий Лукин 
и его товарищи.

Над Северным Ледовитым океаном я летал много раз; хорошо помню, что, когда это 
случилось впервые, я был лихорадочно возбужден – шутка ли, подо мной те самые 
льды, о которых столько читал и мечтал! Но с каждым последующим полетом 
восторженности становилось все меньше: я смотрел вниз на ледяной панцирь океана,
 думал о людях, которые добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком, 
умирая от усталости, голода и холода, и сознавал, что в моем полете – 
гомеопатическая доза романтики. На дрейфующей станции, куда я лечу, 
подготовлена превосходная ВПП, мой самолет тянут туда на эфирной ниточке, и в 
хорошую погоду посадка на ледовый аэродром вряд ли многим опаснее, чем на 
бетонированную полосу «Внукова». Конечно, все может произойти: то ли 
беспаспортный циклон по дороге перехватит и начнется обледенение, то ли выйдет 
из строя двигатель, то ли на дрейфующей станции начнутся подвижки льда и сесть 
будет некуда; но разве не то же самое может случиться в обычном пассажирском 
рейсе над Большой землей?
Как ни странно, мой самый доселе впечатляющий полет в Арктике проходил именно 
над землей, в полярную ночь. Был я тогда зеленым новичком, у которого любимое 
полярниками сгущенное молоко на губах не обсохло, все мне было в диковинку, и 
каждый день сулил необыкновенные открытия – состояние, обязательное для всех 
новичков.
Здесь я должен отдать дань уважения и вечной признательности Владимиру 
Ивановичу Соколову, бортрадисту полярной авиации: не будь его письма, моя 
судьба могла бы сложиться по-иному. Дело было так. В 1965 году я плавал на 
рыболовном траулере в Индийском океане и написал юмористическую повесть «Кому 
улыбается океан». Тропики поразили мое воображение, я размечтался о путешествии 
в джунгли Амазонки, в Океанию, я хотел увидеть красавиц с островов Фиджи и 
ступить на берег, носящий святое имя Миклухо-Маклая. И вдруг – письмо от 
читателя. «Вы пишете, что в Красном море и в Индийском океане хлебнули 
пятидесятиградусного пекла, – писал Соколов, – а не хотите ли хлебнуть 
шестидесятиградусного мороза?»
Холода я не люблю (и не встречал ни одного человека, который его любит), и у 
меня в мыслях не было искать приключений в полярных широтах. Мерзнуть мне 
решительно не хотелось. Все мое нутро восставало при одной лишь мысли о том, 
что я буду мерзнуть – и, возможно, как собака. Так что письмо я решительно 
отложил в сторону – на целую неделю. Потом ноги сами привели меня к тогдашнему 
начальнику полярной авиации Марку Ивановичу Шевелеву, который с благосклонной 
улыбкой выслушал мой лепет и отправил на выучку к летчикам. Я прилетел в 
аэропорт Черский к Соколову, Володя и его Наташа меня приютили, обогрели, 
накормили, и – началась моя полярная жизнь. Я начал летать с полярными 
летчиками, которые передавали меня друг другу, сутками не спал, восхищаясь 
дикой красотой Якутии и Чукотки, собирал материал для книги «У Земли на 
макушке» и с удовольствием думал о том, как ошарашу московских приятелей, 
которые хором уверяли, что за Полярным кругом и крупицы юмора не найдешь – 
улыбки там замерзают на лету.
И вот в очередной раз, когда меня, как эстафетную палочку, передали в экипаж 
командира ЛИ-2 Александра Денисенко, и произошел тот самый впечатляющий полет. 
Но о том, что он самый впечатляющий, я узнал не в воздухе, а лишь после посадки 
– это здорово меняет дело, не правда ли? Другими словами, острых ощущений, 
когда для них имелись основания, я не испытал – участь находящегося в неведении 
пассажира. Летал я с Денисенко двое суток – в залив Креста, бухту Провидения и 
в другие аэропорты с чарующе-волшебными названиями, столь любимыми Стивенсоном; 
рейсы были грузовые – мешки с мороженой рыбой и оленьи шкуры, на которых я, 
единственный пассажир, отсыпался; отдохнув, заходил в пилотскую кабину, садился 
в кресло второго пилота и несказанно гордился оказанным мне доверием – 
вцепившись онемевшими руками в штурвал, управлял самолетом. (Лишь под конец 
Денисенко признался, что гордился я напрасно – был включен автопилот.)
В ту ночь мы летели на мыс Шмидта. Очнулся я от сильной тряски, протер глаза и 
пошел в пилотскую кабину. Вопреки обыкновению, никто на меня внимания не 
обратил, со мной не шутили и не предложили сесть в кресло второго пилота. 
Самолет дрожал, несся в «молоке» и явно шел на снижение. В этой ситуации я не 
счел себя вправе задавать вопросы, а только стоял за бортмехаником и смотрел.
С лица Денисенко, отличного летчика и веселого, неунывающего человека, градом 
лил пот! И остальные члены экипажа – второй пилот, штурман, бортмеханик, радист 
– были необычно серьезны и явно взволнованны. – Маркович, – увидев меня, сказал 
Денисенко, – идите в грузовую кабину, лягте да покрепче держитесь. Я ушел, но 
не лег, а скорчился у иллюминатора. Мелькнули огни – значит, самолет пробил 
облачность; земля стремительно приближалась, я уже мог рассмотреть обозначенную 
бочками полосу… В чем дело, почему экипаж так напряжен, когда через какие-то