ПЕРВАЯ ПОСАДКА

Да простят мне читатели длинные отступления от хода повествования, но строка из 
записной книжки, давшая название предыдущей главе, рождена именно первым 
впечатлением от встречи с Лукиным и Романовым. Далее в записной книжке было: 
«Вспомнить новичков – „чечако“ и старожилов-золотоискателей Джека Лондона, 
выглядевших как бродяги с большой дороги, и Таманцева из „В августе сорок 
четвертого“, который ходил в такой замызганной, латаной-перелатаной форме, что 
интеллигентный капитан из комендатуры испытывал острое желание посадить его на 
гауптвахту».
Если бы встречали по одежке, то вряд ли Лукина и Романова швейцар впустил бы в 
ресторан «Метрополь». Бесформенные треухи, знавшие куда лучшие времена каэшки 
(так полярники называют свои теплые куртки с капюшоном), потертые, в масляных 
пятнах кожаные штаны, поношенные, раздавленные унты… Будто не сегодняшний и 
бывший начальники самой престижной в Арктике экспедиции, а лесорубы после смены.
 Но чего бы швейцар явно не оценил, так это того, что сия экипировка была 
тщательно подогнана, а посему исключительно удобна для работы. Сравнивая 
старожилов с «чечако», Джек Лондон имел в виду именно это обстоятельство. 
Одежда должна быть теплой и удобной – остальное в Арктике значения не имеет.
С Лукиным и Романовым я до сих пор не встречался и не скрывал своего 
любопытства. В домик Бирюкова вошли Молодость и Опыт. Оба рослые, мощные, но 
Молодость энергичная, пружинистая, а Опыт грузный, неторопливый. На сегодняшний 
день для меня это были наиболее интересные в Арктике два человека. Если Илья 
Павлович Романов за свои полсотни прославился как опытнейший гидролог, ледовый 
разведчик, начальник дрейфующих станций и «прыгающих» экспедиций, то его ученик 
и преемник Валерий Лукин считался «молодым и многообещающим» и лишь входил в 
известность. Это математики, шахматисты и поэты к тридцати годам достигают 
совершенства – полярники в таком возрасте карьеру только начинают. Не только в 
силу нашей инерции, которая поднимает руководителя на должную высоту где-то в 
предпенсионном возрасте, но и по объективным причинам: даже при самых блестящих 
способностях молодому полярнику, чтобы стать руководителем, необходим опыт, 
который дается только долгими и трудными экспедициями. Золотой возраст для 
полярного руководителя начинается после тридцати – тридцати пяти; впрочем, не 
припомню сколько-нибудь известного путешественника, который прославился в более 
раннем возрасте.
Мы сидели за столом у Бирюкова и пили чай. Разговор шел ни о чем, ко мне явно 
приглядывались – не самое приятное ощущение. Но вскоре я уловил, что сей 
разговор «ни о чем» имеет свою логику, то Романов, то Красноперов, то Лукин 
вскользь, между прочим припоминали эпизоды, когда «прыгающим» было плохо. Меня 
просто пугали! Когда я вдруг это понял, то рассмеялся – этаким непонятным 
смехом – и в ответ на вопросительные взгляды процитировал знаменитое 
толстовское: «Он пугает, а мне не страшно».
Лед разбил Романов.
– Ты что, всерьез хочешь с нами полететь? Я утвердительно кивнул.
– Мне Гербович и другие говорили, что ты вроде неплохой парень, – сказал 
Романов. – «Новичка в Антарктиде» ты написал в основном без брехни.
Я скромно склонил голову – в знак согласия с этой оценкой.
– Так берешь его, начальник? – спросил Романов.
– Возьмем, – сказал Лукин без особого энтузиазма, как мне показалось. – Только 
учтите, у нас в самолете не слишком комфортабельно.
– А ты разве не читал, что он на станциях постоянный дежурный по камбузу? – 
усмехнулся Романов. – Бери его по специальности.
– Это можно, – пообещал я. – Посуда, картошка, пельмени.
– Вещи с собой? – спросил Лукин. – Пошли в самолет.

Спасибо моему полярному крестному – в который раз! После первой нашей встречи 
на СП-15 Алексей Федорович Трешников благословил меня в Антарктиду, помог войти 
в замкнутый, холодно относящийся к посторонним наблюдателям круг полярников, 
был моим благосклонным читателем – и дал добро к «прыгунам». Совсем недавно, 
спустя восемь лет, Лукин признался: «Не прикажи тогда Трешников – не летать бы 
вам с нами на последнем ЛИ-2. Работа у нас, сами знаете, не совсем обычная, 
часто приходится рисковать, значит, присутствие посторонних на борту 
нежелательно – отвечай потом за них. Но раз сам Трешников приказал…»
Это теперь – «сами знаете», а тогда, в 1977-м, я еще не очень-то знал; то есть 
посадки на дрейфующий лед в моем пассажирском активе имелись, но – на ледовые 
аэродромы, на подготовленные, не раз проверенные взлетно-посадочные полосы 
дрейфующих станций. А разница между такой посадкой и первичной столь же велика, 
как между первым полетом летчика-испытателя и последующими полетами тех, кто 
принял у него машину.
Первичная посадка – это для полярного летчика звучит гордо. Не говоря уже о 
более ранних временах, даже в тридцатых – сороковых годах каждая такая посадка 
становилась широкоизвестной, вызывала восхищение – считалась подвигом, 
достойным высших в стране почестей. Немногочисленных полярных асов того времени,
 которые осмеливались садиться на дрейфующий лед (поиски экспедиции Нобиле, 
спасение челюскинцев, высадка папанинцев на СП-1, первые высокоширотные 
экспедиции), знала вся страна. Слава первопроходцам! Дорогой ценой достался им 
этот опыт: наставления по полетам и посадкам в Арктике, как образно сказано, 
печатались на типографских машинах, сделанных из обломков разбитых самолетов.