тралений в сутки делаешь? Десять? То-то, сынок. Мало. А я – двенадцать!
Хотя Шестаков и Боголюбов слушали наставления Калайды не в первый (и не в 
десятый) раз и, наверное, знали его принципы наизусть, монологу Харитоныча 
внимали с подчеркнутым уважением. Все чувствовали, что старик глубоко уязвлен 
перспективой длительного лечения, а то, быть может, и вообще расставания с 
морем. Наконец-то в полный голос напомнила о себе война, когда раненый солдат 
морской пехоты Калайда обморозил ноги: они теперь переступают неохотно, сильно 
болят, и дойти от каюты до кормы Харитонычу куда труднее, чем когда-то с 
пулеметом на плечах совершить многокилометровый марш-бросок. Штурмует 
радиограммами жена, требует возвращаться, и отворачивает в сторону глаза врач, 
когда капитан прямо спрашивает, выдержит ли он до конца рейса.
Мы видим, что Харитоныч расстроен и неумело скрывает это напускной веселостью. 
Он подшучивает над своими ногами, кроет их в хвост и в гриву.
– Вот, смотрите, сын тоже подключился к кампании…
Это радиограмма сына Калайды, капитана БМРТ «Чернышевский»: «Дорогой батька зпт 
береги себя зпт не ходи больше в море тчк Тебе нужна постоянная забота матери 
тчк Конце сентября буду дома зпт твой внук принес пятерку зпт обнимаю Саша».
– А как вы думаете, сынки, уйдет Калайда на сушу с авоськой по гастрономам 
шататься? – спрашивает Харитоныч, подмигивая. И, не дожидаясь ответа, ворчит: – 
Мы еще побачим, будет ли Калайда ходить с авоськой…
Капитаны наперебой успокаивают Харитоныча, уговаривают его пересесть на «Шквал» 
и месяц-другой полечиться, а потом снова уйти в море. Но Калайда угрюмо молчит. 
Всем ясно, что дело сложнее, что старый капитан очень болен и что держится он 
на могучей силе воли и любви к морю, к своей рыбацкой профессии. И сам Калайда 
это знает, но никогда и никому этого не покажет.
И только один раз он не выдержит – буквально на две секунды, не больше – когда 
простится с командой и перейдет на «Шквал». Но несколько самозваных и чужих 
слезинок быстро спрячутся в глубоких морщинах его лица. И никто их не заметит; 
во всяком случае, говорить о них никто не будет, потому что всем ясно, что они 
случайны…
Мы возвращались в полной темноте. Куда-то спрятался наш «Канопус», и долго, 
больше часа, шла одинокая дорка по ночному океану. Только мы, звезды и океан – 
больше никого во вселенной. Я думал о том, какое невероятное ощущение 
одиночества испытал один из легендарных героев нашего века, Ален Бомбар. 
Все-таки нет большей муки для человека, чем лишиться общества себе подобных, 
остаться один на один с самим собой, с беспредельной природой. Беспримерен 
подвиг Робинзона, но он вынужден был пойти на него. А каким мужеством нужно 
обладать, чтобы сознательно бросить вызов самой коварной стихии – океану, чтобы 
на утлой резиновой лодчонке, которую могла легко опрокинуть или разрезать 
плавником акула, пересечь тысячи бушующих миль! И почему только поэты пишут о 
своих переживаниях, добытых в пределах Садового кольца, почему они не видят 
такой темы, как Ален Бомбар? Почему Икар, бросивший вызов тяготению, удостоился 
прекрасной легенды, а Бомбар, в одиночестве победивший океан, известен лишь 
благодаря своей книге и газетной хронике? Неужели я восторженный слепец и 
Бомбар не высшее проявление человеческого духа?
Я думал об этом, стоя в ревущей дорке рядом с Шестаковым. Он тоже был задумчив. 
А потом мы долго, до самого возвращения на «Канопус», говорили о Бомбаре, о 
жизни вообще и о горе капитана Калайды.
А еще потом Аркадий Николаевич вдруг начал читать Есенина, одно стихотворение 
за другим. Он читал удивительно хорошо – возможно, так мне казалось тогда, в 
ночной тьме, и трогательно, нежно звучали в разорванной тиши гениальные 
есенинские строки:


Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым…





КАПИТАН АРКАДИЙ ШЕСТАКОВ

Время от времени я спохватываюсь и перечитываю написанное. Больше всего на 
свете я боюсь ляпнуть какую-нибудь чушь. Об этой опасности меня в первый же 
день предупредил Аркадий Николаевич в присущей ему мягкой и деликатной форме. 
Он рассказал, что один журналист, возвратясь из морского путешествия, написал в 
общем-то сносную книжку, над которой теперь смеются все рыбаки. И все из-за 
одной фразы: «Каюта старпома находилась на солнечной стороне с видом на море». 
Эта чудовищно нелепая, невежественная фраза покрыла беднягу автора несмываемым 
позором. Отныне и во веки веков моряки уже не будут серьезно относиться к этому 
человеку.
«Каюта старпома находилась на солнечной стороне с видом на море», – эти слова я 
произношу, как заклинание, начиная очередную главу. Пиши то, что видел и знаешь,
 иначе прослывешь последним ослом – такую мораль выудил я из этой истории. 
Поэтому, не желая стать всеобщим посмешищем, я ни единым словом не обмолвлюсь о 
таких недоступных моему пониманию вещах, как работа машинного отделения, 
рефрижераторных механизмов и локаторов. Кроме того, капитан посоветовал