тому же было очень обидно, что никто не обращает внимания на мое героическое 
поведение, решительно никто. Лишь Борис Николаевич время от времени 
оборачивался и с неудовольствием замечал:
– Маркович, дорку относит в сторону, вы следите за румпелем?
Попробуй ему объясни, что я слежу не столько за румпелем, сколько за тем, чтобы 
не свалиться в море!

Однако я выстоял за румпелем мили три и под конец, хотите – верьте, хотите – 
нет, даже унял противную дрожь в коленках. Но когда я уже смаковал про себя, с 
какой отчаянной удалью развернусь и пришвартуюсь к «Балаклаве», Борис Павлович 
поднялся и сказал:
– Ну, спасибо, теперь можете отдохнуть.
Я с глубокой обидой уступил свое место, думая про себя примитивно-отсталую 
думу: «Так-то они всегда, начальнички! Ты вкалывай, а они сливки снимают!» Но 
обижался я недолго. Увидев, что такое швартовка, я понял, что неминуемо расшиб 
бы дорку о борт «Балаклавы».
Встречали нас менее шумно, чем мы гостей с «Ореанды»: «Балаклава» – траулер, 
избалованный вниманием, он плавал все время в компании с другими судами и не 
успел соскучиться. Тем не менее мы один за другим бодро поднялись по штормтрапу 
(величественное название для веревочной с деревянными перекладинами лесенки!), 
причем я сделал это настолько лихо, что зацепился босоножкой за какую-то 
чертовщину и располосовал ее от края и до края. Оставшиеся до ухода домой дни я 
гордо носил эту зашитую обыкновенными нитками босоножку и на недоуменные 
вопросы небрежно отвечал:
– Чепуха, разорвал, когда поднимался с дорки на «Балаклаву».
– Что, штормило?
– Э, говорить не о чем, баллов пять, не больше…
В конце концов все узнали, где я разорвал босоножку, и, чтобы сделать мне 
приятное, спрашивали по второму разу. Или, показав глазами на прославленную 
обувь, коротко говорили: «На „Балаклаве“, значит?» И быстро убегали, пока я не 
начал рассказывать, как это произошло. А босоножка стоит теперь у меня дома на 
почетном месте, и вы можете ее осматривать по воскресеньям от 13 до 15 часов.
Знаменитый Калайда внешне казался добродушным и совершенно домашним стариканом, 
из числа тех, кого Леонид Ленч называет «Тыбик»: «Ты бы, папуля, сходил с 
внучком погулять, ты бы, дедушка, сбегал за свежей булкой». Вот такого типа 
старикан, добрый такой, с походкой и манерами настоящего дедушки. Едва мы вошли 
в его каюту, как он тут же пожаловался на ноги, сердце, бессонницу и вообще на 
недомогание. Я уже было расчувствовался и даже раскрыл рот, чтобы посоветовать 
дедушке полечиться в санатории, но Аркадий Николаевич шепнул: «Это у него для 
затравки».
– Вот так-то, сынки, – продолжал скрипеть Калайда, – годы не те. Не те годы, 
так-то. Годы – они свое берут. Берут, берут… Вы молодые, образованные (Аркадий 
Николаевич тут же сделал мне знак: «Сейчас начнется, следите!»)… Гм, гм… 
образованные, значит. Куда нам, старикам, за вами гоняться! Рыба – она к 
молодому идет, к молодому… как баба.
Глаза у Харитоныча буквально засветились от хитрости. Он покашлял, быстро 
взглянул на Шестакова и Боголюбова и остался доволен впечатлением. Молодые 
капитаны почтительно слушали своего учителя, сдерживая улыбки: уж они-то знали, 
чего стоит такая самокритичность! Калайда, подведя свою «Балаклаву» к 
Рас-Фартаку, за один месяц выловил больше, чем остальные траулеры за два. Он 
таскал полные тралы даже тогда, когда ни у кого вовсе не было рыбы. В каких 
только переделках не побывал Харитоныч! И план ему увеличивали, и траулер 
старый подсовывали, и команду давали неопытную – Калайда скрипел, ворчал, 
жаловался на жизнь и морозил рыбы больше всех.
– Без образования – разве рыбак? – сокрушался старик, весьма довольный тем, что 
ему не помешали оседлать любимого конька. – Особливо без этой… без философии. 
Аркадий – он Канта знает, ему и рыба в руки. – Харитоныч засопел. – Философия – 
она для рыбака первое дело! Самое, можно сказать, наипервейшее, философия и 
эта… как ее?.. наука логика.
Широкое морщинистое лицо Харитоныча дрогнуло, он покашлял, встал и побрел к 
холодильнику. На свет появились красная икра, колбаса, масло и четыре бутылки 
боржома. Искоса взглянув на нас, Харитоныч на мгновенье задумался, покачал 
головой и сделал решительный жест.
– Ради дорогих гостей… – забормотал он. – А то, может, боржомом обойдемся, 
сынки?
– Конечно, конечно, – поддержали все фальшивыми голосами.
– Да, уж так и обойдетесь, – проворчал Калайда, извлекая из тумбочки бутылку 
шотландского виски. – Только уговор: по одной рюмочке! Алкоголь, сынки, вредная 
штука.
Калайда выполнил свою угрозу, и чуть начатая бутылка виски перекочевала на свое 
место. Но разговору это нисколько не помешало. Александр Харитонович, один из 
самых старых и опытных капитанов рыболовного флота, умен настоящим природным 
умом. Я с большим интересом слушал, как он, оставив в покое философию, излагал 
свое рыбацкое кредо.
– Фишлупа – оно, сынки, хорошее дело, здорово помогает, только я рыбу чую нюхом.
 А что такое рыбак без нюха? Испортилась фишлупа – и садись, значит, закуривай? 
Дальше. Ваера проверь в десять дней раз – это одно. Трал по ячеечке перебери – 
это два. Доски сто раз проверь, чтоб горизонтально трал раскрывали – это три. И 
к этому – нюх: когда трал вытаскивать. Сию минуту, через час или через два? А 
может, я давно с полным тралом иду? Вот где нюх-то нужен! Ты, Николай, сколько