московском магазине, где ее будут продавать на килограммы, и, быть может, я сам 
ее куплю (В канун Нового года моя соседка Валентина Руднева подарила мне 
макрель, которую купила в б. Елисеевском магазине. Это конечно же оказалась та 
самая макрель!) .
Александр Евгеньевич выглядит утомленным. В восемь утра он сменился с подвахты 
в рыбцехе, и отдохнуть ему не удалось – разбудили радисты. Из Севастополя 
прибыла важная радиограмма: от экипажа траулера требовалось срочно уплатить 
членские взносы в ДОСААФ. Указывалось, что в связи с некоторыми техническими 
трудностями (видимо, имелась в виду нецелесообразность немедленного возвращения 
экипажа в Севастополь для уплаты взносов), решено общую сумму вычесть из 
зарплаты первого помощника. Потрясенный мудростью такого решения, Сорокин 
ответил согласием и улегся снова. Но не тут-то было. Саша Ачкинази постучал в 
дверь каюты и, скаля зубы, протянул Александру Евгеньевичу еще одну 
радиограмму: «Немедленно сообщите новый состав судового комитета распределение 
обязанностей членов приветом».
Я застал Александра Евгеньевича в тот момент, когда он произносил в иллюминатор 
длинный и темпераментный монолог. Закончив, он аккуратно застелил постель, с 
неудовольствием покосился на зеркало и продекламировал казенным речитативом:
– Дышите морским воздухом! Морской воздух благотворно влияет на нервную 
систему! Принимайте воздушные ванны! Курение – вредно!
И мы пошли на кормовой мостик.
Я очень сблизился с Александром Евгеньевичем, а рассказывать о нем мне труднее, 
чем о других. Он помполит, парторг – персонаж, для описания которого в 
литературе создано несколько непреходящих, вечнозеленых штампов. Я читал о 
парторгах, которые были потрясающе человечны, проницательны, отзывчивы, 
принципиальны, сердечны – ну просто отцы родные. От них исходило сияние. Каждая 
клеточка их существа говорила о том, что они явились на землю творить добро и 
наказывать зло. Можно было раскрыть книгу посередине, и в толпе персонажей 
безошибочно определить парторга – по неоновому нимбу. Этот человек был 
настолько идеален, что от книги пахло дефицитным розовым маслом.
От многократного употребления этот штамп стерся, и парторга начали наделять 
одним-двумя крупными недостатками, а иному даже подсовывали позорный порок, 
вроде морального разложения. Посильнее лягнуть парторга стало считаться хорошим 
тоном. Это было очень модно. Книги, в которых лягали парторга, пользовались 
повышенным спросом.
– Ах, какой он талантливый, отчаянно смелый, этот писатель! – восклицал 
ошалевший от лакировки читатель. – Смотрите, каким отпетым негодяем он 
изобразил ответственного работника!
А потом и этот штамп начал ржаветь: у читателя прошла новизна ощущений. Книга, 
в которой критиковался парторг, перестала быть сенсацией. Зевнув, читатель 
откладывал ее в сторону и с наслаждением погружался в «Петра Первого» – лучше в 
десятый раз побеседовать с умным другом, чем один-единственный – с нудным 
незнакомцем. Надоели и сплошные пирожные и сплошная горчица – захотелось 
нормальной, здоровой и вкусной пищи.
Я сначала присматривался к Александру Евгеньевичу – человеку, которому по 
штатному расписанию положено заниматься воспитательной работой. Я вообще часто 
настороженно отношусь к людям, которым положено воспитывать взрослых, даже 
старших по возрасту – мы уже, слава Богу, совершеннолетние и убеждать нас нужно 
делом, а не собеседованиями. Кстати, убеждать – это точнее, чем воспитывать, 
даже чем «воспитывать в духе». Я помню, как среди ребят, только что вернувшихся 
с фронта, проводили воспитательную работу, как увешанного орденами бывшего 
офицера прорабатывали за то, что он не подготовился к диспуту «Моральная 
красота советского человека», как не нюхавший пороху активист холодно ронял: «В 
этом еще нужно разобраться, это у вас не случайность!» И такое говорилось 
комсоргу батальона, трижды раненному парню!
Такой воспитательной работы Александр Евгеньевич не проводил. Он ее, такую, 
терпеть не мог.
Я видел его в разных ситуациях.
Вот он выходит из радиорубки, серьезный и озабоченный. Прошло больше месяца, а 
Н. не получил из дому ни одной весточки и сам ничего не послал. Н. замкнут, 
неразговорчив, чуждается других матросов и в свободное время не выходит из 
каюты. Некоторые матросы считают его нелюдимым зазнайкой, но Евгеньич чувствует,
 что дело сложнее. Очень плохо в море человеку, когда он одинок. Здесь нужно 
быть очень тактичным, нужна ювелирная осторожность: человеческая душа не 
бутылка, ее грубым рывком не откупоришь.
Я был свидетелем того, как Евгеньич излечивал парня. Сначала он просто старался 
попасться ему на глаза, перекинуться ничего не значащими фразами. Потом 
начались столь же случайные, десятиминутные прогулки по верхней палубе, с 
разговором ни о чем, их сменили шахматы. Я однажды вошел в каюту, когда Н. и 
Евгеньич сидели за шахматной доской. Сорокин проигрывал, шутливо сердился, а Н.
 – я это видел впервые – улыбался. Я до сих пор не знаю, что было на душе у 
парня, но он явно выздоравливал. И постепенно, кроме Евгеньича, который стал 
поверенным в тайнах, самым близким ему человеком, у Н. появилось еще несколько 
друзей.
Я видел и другого Сорокина. Когда останавливалась мукомолка или летел 
транспортер, первый помощник с удовольствием забывал о своем месте в штатном 
расписании. Он надевал видавший виды старый комбинезон и окунался в нежно 
любимую им «сферу материального производства»: Александр Евгеньевич без пяти 
минут инженер-механик, заочник выпускного курса института. На подвахту он 
выходил в ночь – ночью работать всегда труднее, и Евгеньич считал, что в это